Двери «Храброй лисицы» прикрывали тыл оборонявшегося, но в то же время такая диспозиция мешала ему достать Себастьяна — а он один представлял интерес в глазах мессира л’Эрмита. Эсмеральда, затаив дыхание, видела, как Тристан, выхватив кинжал, чёрным вихрем ринулся на арготинцев. Поредевшие ряды их смешались, заколыхались, дрогнули. Оброненные факелы погасли, затоптанные ногами в суматохе. Темнота была на руку Тристану. Бродяги имели неоспоримое численное преимущество и немалый опыт в драках, однако им мешало выпитое вино, отяжелявшее движения, и ярость. Они не рассчитывали точности ударов, молотя куда попало, чаще, чем вёрткого противника, задевая собственных товарищей. Они позабыли о первоначальной цели, распахнутые двери «Храброй лисицы» больше не привлекали их. Незнакомец, бившийся с ними, владел боевыми приёмами и, хоть им удавалось зацепить его, сбить его с ног, он тут же вскакивал с проворством волка. Тристан не издавал ни звука, получая удары, он словно не чувствовал боли, что создавало впечатление неуязвимости. Он тяжело дышал. По лицу его текла кровь, но взгляд оставался всё таким же ясным. Молчаливый и страшный, он боролся, памятуя, что один, только один приговорён им, и пусть небеса покарают его за очередное убийство, но Себастьяну Монгрену не унести ног.
Тристан уже не был одинок. Жители, вооружившись кто палкой от метлы, кто каминными щипцами, спешили ему на подмогу. Мэтр Фурнье, выскочив на улицу, стремглав рванул за стражей, коротавшей ночь в караулке у ворот. Мадам Фурнье, распахнув ставни, до пояса свесившись вниз, осыпала бродяг визгливой бранью. Армия Арго в лице тех, кто сохранил способность передвигаться, запаниковала и отступила, оставляя поле боя за Тристаном.
Себастьян Монгрен не принадлежал к числу прославленных полководцев, но и его ума хватило понять, что сражение им проиграно окончательно и бесповоротно. Приходилось, как то ни прискорбно, бежать. Потрёпанное войско бродяг удирало со всех ног, покинув стонущих раненых и самого короля на произвол судьбы. Себастьян осатанел. Ему некуда было отступать. Даже если и удастся вывернуться живым из этой битвы, суверенным владыкой нищих Пуатье ему не бывать больше никогда — его в клочки разорвут собственные же подданные. От их возмездия не укрыться, они везде отыщут приговорённого беспощадным судом бродяг. Последним средством сохранить хотя бы жизнь, если уже не трон, оставалось прикончить того странного человека, что задал его войску такую ошеломляющую трёпку. Это хоть как-то оправдало бы павшего короля, вовлекшего подчинённых в гибельную авантюру. Злоба застила его единственный глаз и злоба была красной, как кровь. Красными стали дома, красным сделалось и небо в сонме клочковатых туч. Враг стоял перед ним — уверенный, спокойный, враг словно сам искал смерти от его руки.
— Дьявол! — хрипел король Арго, облизнув губы с выступившей пеной. Пальцы крепко сжимали рукоять ножа. — Ты мне за всё заплатишь!
Тристан изготовился к его броску. Стальные острия, нацеленные противниками, жаждали впиться в чужую плоть, пустить кровь, достать до сердца. Зарычав по-звериному, Себастьян кинулся на Тристана. Тот не отступил, не уклонился, принимая его выпад. Одному не уйти живым: это понимали они оба. И тогда, когда соперники, сцепившись, покатились по земле, Тристану почудился отчаянный крик цыганки и голос Людовика, призывающий:
— Возьми этого человека, куманёк! Он твой!
* Святой Аманд Маастрихтский — креститель фламандских земель. Считается покровителем трактирщиков и содержателей гостиниц.
** Туранжо — житель Турени или города Тур.
========== Глава 28. Псу — волчьи клыки ==========
Старая Рыночная площадь* Пуатье издавна изобиловала торговыми лавками, но, помимо места совершения коммерческих сделок, выполняла также и иные, куда менее приятные функции. Там, где два века спустя скульптор Жируар воздвиг каменную статую Людовика XIV, возвышалась виселица с раскачивающейся на ветру верёвочной петлёй. Иногда это зловещее сооружение простаивало без дела, но уж если получало жертву, то не выпускало её по несколько дней кряду. Удавленник с посиневшим, расклёванным воронами лицом, источал запах тлена, напоминая о бренности жизни и беспощадности правосудия. Такое соседство ничуть не пугало жителей ближайших к площади улиц Ренар и Гамбетта и играло даже на руку торговцам. Публичные казни привлекали зевак, а, значит, и потенциальных покупателей в их лавки. Наиболее предприимчивые горожане, имевшие комнаты и чердаки с окнами, выходящими на площадь, за определённую плату сдавали наблюдательные места желающим поглазеть на экзекуцию.
В те дни, когда осуждённого, принесшего покаяние на паперти Нотр-Дам-ля-Гранд, привозили на Рыночную площадь, толпа обыкновенно собиралась немалая. Однако очередное жертвоприношение виселице, хоть и освещалось глашатаями на перекрёстках целых полдня, получило не так уж и много внимания. Зрители были обмануты в своих лучших ожиданиях и постепенно разбрелись кто куда. Самые дотошные вяло следили за тем, как мэтр Жоэль Лебель, присяжный палач, взобравшись по приставной лестнице, прилаживал в петле безжизненное тело. Мало удовольствия смотреть на казнь того, кто уже мёртв! Он не ощущает ни позора, ни боли, он не корчится в предсмертных судорогах, но его всё равно надо вздёрнуть, хотя бы в назидание другим.
Палач закончил свою работу и, утерев пот со лба, спустился вниз. Окоченевший мертвец вытянулся в петле, длинный и жуткий. У висельника отсутствовал правый глаз. Повязка, прежде прикрывавшая его, потерялась, обнажив старую затянувшуюся рану, окружённую морщинками кожи. По этой примете — по пустой глазнице, всякий опознал бы Себастьяна Монгрена, короля нищих, владыку трущоб. Он нёс наказание за злодеяния, совершённые им и его подручными. На горле его зияла рана, оставленная не верёвкой. Цыганский герцог, стоя поодаль от подножия виселицы, с мрачным удовольствием следил за работой мэтра Лебеля, не пропуская ни одного его движения. И, когда труп оказался подвешенным меж зловещих перекладин, Гожо цокнул языком и заметил:
— Славно сделано, клянусь Альдебараном! Псу — волчьи клыки!
Кривой Себастьян был плохим королём, не в меру алчным, излишне жестоким, зачастую пренебрегавшим жизнями подданных в угоду личным желаниям. До сих пор никто не оказывал ему должного сопротивления. Но всякая коса однажды находит на камень. То же случилось и с Себастьяном. Владыка Арго остался один на один с противником: хранителей тела господина, занятых спасением собственных жизней, не оказалось рядом. Себастьян Монгрен рассчитывал разделаться с соперником испытанным способом: повалить наземь, коленом придавить грудь, полоснуть лезвием ножа беззащитное горло. Но этого именно, казалось, и ждал от него враг, и не дал ему совершить задуманное. Рука с занесённым для удара клинком неловко резанула наугад и тут же, перехваченная, угодила в живые тиски. Уже с этого мига злосчастный бродяга был обречён. Себастьян взвыл, рванулся, покатился кубарем — враг не выпускал его, враг всем своим весом прижимал его спиной к земле, враг вышибал из него дыхание. Пальцы разомкнулись и бесполезный теперь нож, выпав, звякнул о камень. Свободная рука Себастьяна цапнула темноту, но это уже было жестом отчаяния, это уже не могло помочь. Поверженный король оцепенел от страха: сама смерть стиснула его в цепких объятиях, смерть шипела ему на незнакомом языке:
— Loop naar de hel! **
Кричала цыганка. Этот крик был последним звуком, который услышал владыка королевства Тюн.
Эсмеральда, как была, в одной камизе, босиком, выскочила на улицу, невзирая на запрет Тристана. Никто из слуг не преградил ей дорогу — да никто, пожалуй, и не смог бы в ту минуту удержать её. Холодная мостовая колола её крохотные ступни, рядом ещё дотлевал ночной бой, но цыганка не замечала ни бродяг, пустившихся наутёк, ни боли. Она позабыла даже о мести. Владыка арготинцев угрожал её другу, а она не могла в очередной раз потерять того, кто любил её, кто вынужден был страдать из-за неё. Цыганка знала, как свирепо и беспощадно бьются бандиты во Дворе чудес за обладание вожделенной добычей. А у неё в руках, как назло, не оказалось ни кинжала, ни хотя бы палки, чтобы огреть Себастьяна и тем помочь Тристану. Ей оставалось следить за схваткой, судорожно пытаясь определить, кто одерживает верх. Взвинченные нервы не выдержали. Из горла цыганки вырвался пронзительный крик, взвивающийся прямо к звёздам, достигающий в своём отчаянии самых необозримых высот. В ту же минуту другой голос, бодрый и радостный, возвестил об окончательной победе армии Гран Рю.