– Тогда тебе придется стать вегетарианцем. По-моему, у твоей пассии это надолго.
– И стану. Очень полезно, между прочим.
Так, похоже, Ленька и в самом деле сбрендил. Понятно, что перед такой красотой трудно устоять, но нельзя же изменять собственным принципам…
– Посмотрим, что ты запоешь, когда она выкинет тебя вместе с твоей дудкой.
– Саира с пониманием относится к моим упражнениям, – важно заметил Тимирязьев.
– Еще бы! Ей, небось, прописка-то ох как нужна…
– Ну уж нет! – возмутился Ленька. – Она мне симпатизирует. И вообще, Саира – порядочная девушка. Я даже рад, что она не прыгнула ко мне в постель в первый же вечер.
– Да сколько ей лет, старый ты хрен?! – крикнул я. – Ты подумал, сколько ей будет, когда тебе стукнет семьдесят?
– Между прочим, не так уж мало. Восемнадцать.
– Ого! Совершеннолетняя, кто бы мог подумать! – съязвил я. – Хоть срок за совращение малолетних тебе не дадут.
– Ничего, – оранжевая точка погасла. – Зато, с высоты своего опыта, я смогу ее без проблем укротить…
– Если б юность умела, – изрек я, – если бы старость могла, – и отвернулся к стене.
Неприступный бастион Ленькиной холостой жизни дал трещину. Вернее, почти рухнул. Дело было за малым.
Глава 22
Облом
Проснулся я от грохота на кухне. Там уже орудовал Тимирязьев. Радио орало на полную мощность. Много лет проработав в ресторане, Ленька уже не представлял себе, что музыку можно слушать тихо. Не исключено, что он даже начал потихоньку глохнуть и в будущем мог стать глухим композитором. Как Бетховен, к примеру. Только творения Бетховена играют до сих пор. С тимирязьевским же творчеством вопрос пока оставался открытым.
Под аккомпанемент радиоаккордов я побрился Ленькиной бритвой и выполз на кухню. Мой друг стоял на одной ноге у плиты и сыпал в кастрюлю с кипятком какой-то порошок из пакетика.
– Много супа из ничего, – скаламбурил он.
Моя холостяцкая жизнь протекала в основном под зловещим знаком пельменей и сосисок. Ленька же не был холостяком в полном смысле этого слова. Нет, посуду он, конечно, не мыл. Но не потому, что ему было недосуг, просто вместо него это делала любящая родительница. Когда же Тимирязьев оставался наедине с бытом, то пищу его составляли исключительно концентраты. Он был застарелым рационалистом и поклонником многого в малом. На сей раз он «варил» грибной суп.
Вывалив в мою тарелку половник зеленоватой жижи, Тимирязьев заметил:
– Завтрак нубийского крестьянина. Просто, вкусно и полезно!
– Сомневаюсь, чтобы нубийские крестьяне пробовали эту гадость, – скривился я, поднося ко рту ложку.
– Обижаешь, старик. Не могу же я тебя каждый день потчевать карпами. Давай, жри быстрей, и побежали… Мне еще разучивать любимые песни этого денежного туза. Ума не приложу, как выкрутиться? Он заказал какую-то композицию под условным названием «Шо ты давишь, тюбик?» Может, знаешь, как там дальше?
– Ну у вас и репертуарчик, – подивился я и подумал, как к этому отнесется моя благонравная мадам Еписеева. – Нет, не знаю.
– Жаль.
Я вспомнил о вчерашнем приглашении и спросил:
– Так нам можно прийти? Сегодня вечером?
– Что ж, валяйте. Знаешь ресторан «Гавана»?
Я кивнул.
– Часикам к восьми подгребайте.
Надо позвонить Маше. Не напороться бы только на ее сынка. Утром-то он наверняка в школе. А вдруг она не сможет сегодня вечером? Нет. Вчера она работала в вечернюю смену. Значит, сегодня – в утреннюю. Сможет, убежденно решил я.
Мы с Ленькой вышли на улицу. Он сел в такси, а я спустился в метро и поехал в поликлинику. Закрывать больничный. Хотя, при должном умении, его можно было и продлить.
Перед кабинетом врача Щербино было полным-полно пенсионеров.