— Ты (Распутин отметил, что к нему стали обращаться на «ты») не больно-то веришь в то, что про меня рассказывали, однако любопытствуешь, а вдруг правду в полицейском деле написали. Пророки-то разные бывают, бывают истинные, а бывают и лжепророки, да ты и сам знаешь.
Распутин вдруг рассвирепел, он разглядывал курносое лицо, водянистые серые глаза, жиденькие усики Серапиона, и злоба переполняла его. Об истинных пророках заговорил… Каков ирод! Чинов не знает, этакий мозгляк насмешничать вздумал. Да и сам он хорош, приперся в первопрестольную неведомо зачем. Не иначе эти кержаки с ним шутку решили сыграть, но дорого обойдется им эта шутка.
Тяжелым взглядом, которого, случалось, не выдерживали всесильные царедворцы и политики, уставился он на наглеца. Серапион спокойно выдержал взгляд. И тут началось непонятное.
В первые секунды Гришка ничего не ощутил, потом ему внезапно показалось, что смотрится он в зеркало, но зеркало мутное и кривое, поскольку видит себя не четко и ясно, а как бы отраженным в грязной воде. Он застыл не в силах пошевельнуться, чужая неведомая сила сковала члены. Зеркало вдруг исчезло, и Распутин точно во сне увидел обрывочные куски своей жизни: родное село, отец бегает с вожжами за ним, мальчишкой, по двору. Потом Тобольск, Питер, Зимний… Лица и места мелькали, как на карусели. Темп все убыстрялся. Не все он узнавал, не все понимал, но понял одно: перед ним прокручивалась его собственная жизнь. Последнее, что успел увидеть, — замерзшая река, он, лежащий на льду, и какие-то люди, суетящиеся вокруг. В одном из них он вроде бы узнал Пуришкевича… На этом все оборвалось.
Сколько прошло времени — несколько минут или час, Распутин не знал. Он ошеломленно смотрел на Серапиона и моргал длинными ресницами.
— Что это было? — наконец спросил он.
— Или не понял? — усмехнулся Серапион. — А понять-то несложно.
Распутин вскочил и забегал по тесной комнате.
— Поедем со мной, — неожиданно предложил он, — поедем! Мы с тобой такое завернем, такое! Вся Расея наша будет! Папка с мамкой под мою дуду пляшут, а с тобой и вовсе из ладошек, как голуби, клевать будут. Слышь, мил друг, поедем!
— Ты, видать, так ничего и не понял, — печально констатировал Серапион.
— А что?! — вскинулся Распутин.
— Или прорубь не видел?
— Что за прорубь? — глаза Гришки налились кровью, он рухнул в кресло и сжал голову руками: нестерпимо болели виски.
— Ты вот силенкой хотел мериться, могучим себя почитаешь, всесильным и уж не бессмертным ли?
— Замолчи! — крикнул Распутин. — Замолчи, нечистый!
— Головка болит? — участливо спросил Сера-пион. — Ну этой беде мы поможем. — Он встал и, подойдя к Распутину, медленно провел ладонью над его головой, не касаясь волос. Боль тотчас прошла.
Не обращая больше внимания на гостя, Сера-пион снова лег на диванчик и уткнулся в книгу.
Некоторое время Распутин молча сидел в кресле, искоса посматривая на хозяина комнаты. В голове теснилось множество вопросов, но спросить он не решался. Странная, дотоле неведомая робость охватила его.
— Одного я не понимаю, — наконец произнес он, — чего ты у этих кержаков делаешь, чего забыл на этом тухлом кладбище.
Серапион отложил книжку и внимательно посмотрел на своего гостя:
— Да ничего особенного, живу, интересно у них, встречи разные бывают, вот, например, с тобой… Надоест, уйду. Россия велика.
— И ни власти, ни богатства не хочешь? Серапион громко и весело засмеялся.
— Ступай себе с Богом, — отсмеявшись, сказал он.
Не попрощавшись, Распутин вышел.
Всю дорогу в Питер он был мрачен, пил водку и на расспросы Симановича либо ничего не отвечал, либо матерился.
Дома он несколько дней ходил пасмурный, но скоро отошел и постарался забыть о неприятной встрече.