- Муж, что ли, вдруг сторожить примется? У муженька твоего сейчас на Печатном дворе других забот по горло.
- А ты почем знаешь?
- Я про тебя многое знаю... - загадочно и грозно произнес Желвак. Пусть думает, будто он ее давно высмотрел, а ждал лишь того часа, когда в печатне начнутся неприятности и все, там служащие, махнут рукой на домашние дела.
- Ох, не промахнись, молодец...
- Я куда целю - не промахнусь.
Больше в ту встречу Богдаш затевать не стал. Чем время тратить, женку уговаривать, - нужно дать ей вечером, по дому хлопоча, все словечки этой беседы в переулке не раз вспомнить, нужно дать ей ночью от жаркой бессонницы помаяться... К ранней обедне ее душенька как раз и созреет.
На Аргамачьи конюшни Богдаш явился такой мрачный, как если бы не с красивой женкой о встрече условился, а от дьяка здоровый нагоняй получил. Некоторое время спустя прибыл Тимофей.
- А я тебя видал, - сказал Озорной. - Ничего женка! При нужде не страшно будет и оскоромиться.
Тимофей очень четко различал грех, который совершаешь добровольно, от греха, который вынужден совершить, находясь на государевой службе. И погубление своей души ради государственного блага считал, похоже, какой-то особой доблестью...
- У тебя что? - спросил Богдаш.
- Совсем они там с ума сбрели! Мужик мочалу привез, сорок связок, цена той мочале - шесть денег связка, велик промысел! Так и того мужика трясти принялись - давно ли сговорился мочалу доставить да точно ли мочалу привез! Боятся - не подошлют ли кого за грамотой, а подослать могут кого угодно, хоть бы и самого бестолкового мужика!
Озорной усмехнулся.
- А что, и бестолковые мужики были?
- Да был один... Приехал на санках, санки лукошками уставлены. Золу, сказывал, привез. Ему в ответ - да уж куплена зола, поворачивай назад! А он свое гнет - у соседа-де моего золу брали, а моя лучше! Насилу и отогнали.
- На что им зола? - удивился Богдаш.
- Господь один ведает. Про золу-то я от кума знал, он им возил. Сбегал я с утра к куму-то, взял лошадь, взял лукошки. Пока у ворот отирался много чего услышал!
- А кабы вовнутрь пустили с теми лукошками да сказку подьячие отбирать принялись?
- А никого почитай что и не пускали. Уж точно - взяли печатню в осаду! Второй уж день... А что, Богдаш, ведь не зря раньше печатное дело колдовским и богопротивным считали?
- Кто их, грамотеев, разберет! Стало быть, ничего про грамоту ты не прознал?
- Я вот что прознал. Стрельцы строго смотрят, чтобы из печатни не вынесли чего. А есть там сбоку одно окошко - так я сам видел, встала баба на носки да и сунула туда узелок с ковригой, и никто ее не заметил! Помяни мое слово - днем-то поостерегутся, а ночью непременно попытаются из того окошка что-нибудь наружу передать. Они, с печатного двора, уже первый страх пережили, теперь приглядываются, поди, как бы изловчиться?
- Ночью стрельцы вокруг караулом ходят. Вторую ночь, горемыки, маются.
- Может, они и схватят, коли кто чего передаст. И в Земский приказ поведут. Да, чаю, не доведут...
Тут Озорной и Желвак переглянулись и разом усмехнулись.
- Пусть Земский приказ черную работу сделает, а мы, молодцы, можем и на готовенькое...
- Вот потеха будет, коли Данила, а не мы, по верному следу идет!
- Опять же, это одному Господу ведомо.
Данилу они отыскали в шорной, где Семейка обучал его работе с кожей. Там же был им собран и ужин.
Ужинать они собирались попросту - черным хлебом и дюжиной ястыков самой дешевой, ястышной икры, которой не столько съешь, сколько расплюешь, не глотать же все эти жесткие пленки и прожилки. Запить же думали квасом.
- Присаживайтесь! - Семейка подвинулся, освобождая место на узкой скамье. - Тут всем хватит.
Молитву, как старший, произнес Тимофей.
За едой о делах говорить грешно - разве что о самой еде.