— Тщательней.
— Я пытаюсь, — он сел на пятки, колени болели, кожа на пальцах была содрана. Чувства Эрика были заперты где-то глубоко внутри, но под самой поверхностью Чарльз ощутил истощение. — Ты устал.
— Я не могу спать, — голос Эрика надломился на последнем слове, хотя Чарльз уже знал, что это он является причиной его терзаний.
— Эрик…
— Все в порядке, — Эрик вошел в кухню, оставляя следы от ботинок на влаге свежевымытого пола. Дверь захлопнулась позади него.
В этот момент Чарльз испытал одно из своих наиболее ярких видений. Иногда он совершенно не понимал, что чувствует человек. Иногда же это было так, будто он в буквальном смысле видит сквозь сознание человека, смотрит его глазами. Сквозь сознание Эрика он увидел себя в его руках. В его постели. Имея превосходство в весе, Эрик овладевал Чарльзом, все еще одетым в церковные облачения, целенаправленно оскверняя его служение. Похотливая чувственность видения, злость Эрика не только на Чарльза, но и на саму церковь были пугающими и оскорбительными. Чарльз поднялся, прикладывая руку к ноющей спине и не понимая, как реагировать.
Но Эрик сказал только:
— Ты в порядке?
Несмотря на весь гнев и разочарование, забота Эрика о нем была сильнее. В который раз Чарльз восхитился тем даром, который имел — возможностью видеть тех внутренних демонов, с которыми борется человек. Это позволяло ему видеть смелость и поощрять те победы, которые иначе остались бы неизвестными.
— Это тяжелое время. Но да, я в порядке.
— Когда ты будешь знать по поводу Рима? — спросил Эрик. — Я просто должен знать… я хочу знать, когда это будет точно известно. Не более того.
Чарльз очень тщательно обдумывал, как правильно ответить. Эрик не торопил его. Они просто стояли там, вдыхая запах “Комета”, металлическая мочалка все еще была зажата в ладони Чарльза.
Наконец он сказал:
— То, что произошло между нами, изменило меня. Я не поеду в Рим или куда-либо еще на временное назначение. Или я буду просить о постоянном переводе, куда-то очень далеко, или я откажусь от сана священника.
В глазах Эрика было столько надежды, сколько и мужества, понадобившегося ему, чтобы сказать:
— Быть священником значит для тебя все.
— Должно значить. И значило, — Чарльз вздохнул. — Быть священником значит для меня больше, чем что бы то ни было. Но с некоторых пор это не значит для меня все. А должно быть так, иначе это бессмысленно.
— Я не хотел отбирать это у тебя.
— Я знаю. И я хочу быть с тобой честным — что бы я ни решил, какой бы путь я ни выбрал, это решение будет основано только на моих отношениях с Богом и его церковью. Ты не должен винить себя. Это никоим образом не связано с тобой.
— Нет, — голос Эрика был тихим, взгляд пристальным. — Я связан с тобой.
Чарльз вновь ощутил ту же безумную, эгоистичную радость.
— А я с тобой, — прошептал он. — Но моя любовь к Господу должна направить меня.
Эрик кивнул, принимая это. Какое великодушие нужно иметь, какую бескорыстную любовь испытывать, чтобы вот так принять суждения другой церкви? И все это ради Чарльза.
— Тебе понадобится время.
— Да. Я буду здесь, конечно, но мне лучше не приходить в твою квартиру, — какое-то время, почти сказал он, но вовремя одернул себя.
— Значит, шахматы в парке. Я имею ввиду, когда ты будешь готов.
Чарльз кивнул.
— Я подразумевал именно это, когда сказал, что мы еще не закончили игру.
— Извини, что был груб тогда, наверху.
— Ты не должен извиняться передо мной. Ведь это именно я все усложнил. И я ненавижу себя за то, что сделал тебе больно.
Но Эрик покачал головой.
— Эта боль стоит того, чтобы знать, что ты беспокоишься обо мне. Всего лишь знать.
***
Чарльз не мог уснуть. Его мучило великодушие Эрика и тот контраст, который оно составляло чудовищному эгоизму, который, похоже, захватил его самого. Он ранил Эрика, украл поцелуй и теперь размышлял о том, чтобы покинуть служение — не только церковь, которая справится и без него, но также тех людей, которым он ежедневно оказывал помощь. И хотя он всегда знал, что слаб и подвержен ошибкам, как и любой другой человек, столкнуться с доказательством этого было неприятно.
Это, конечно, подчеркивало необходимость обета целомудрия. Чарльз должен был посвятить свою жизнь прихожанам и всем нуждающимся, с равной преданностью заботясь о каждой отдельной душе. А это невозможно сделать, когда одно имя замирает непроизнесенным на его губах, когда один образ просвечивает сквозь все, что он видит вокруг себя. Разве это не является достаточным доказательством того, что он сбился с пути?
Чарльз попросил редкий выходной, который получил явно благодаря некоторому вмешательству отца Джерома. Взял билет на поезд, чтобы пройтись ветреными аллеями национального парка на севере штата, вдохнуть свежего воздуха, напомнить себе о маленьких чудесах окружающей его природы и вернуть утерянное душевное равновесие. Помимо этого единственного исключения он полностью погрузился в рутину повседневности. Возможно, чтобы пройти путь, он должен просто идти по нему. Может быть, возвращение к обязанностям и их соблюдение восстановит его пошатнувшуюся веру в свое призвание. И в самом начале ему показалось, что это работает.
Он продолжал просыпаться на рассвете. Читал молитвы. Служил мессы. Два дня в неделю работал в офисе социальной помощи иммигрантам, усерднее, чем когда-либо. Их с Эриком отношения были очень теплыми, но осторожными и немного печальными, как будто кто-то близкий для них обоих умер. В самые загруженные дни, когда он был завален церковными обязанностями с момента пробуждения и до поздней ночи, идея какой-либо другой жизни казалась ему не более чем далекой мечтой.
А потом было крещение малышки Кэтрин.
Это была обычная церемония, по большей части. Оба родителя выглядели уставшими из-за недостатка сна, но светились от гордости. Дедушки держали камеры, бабушки надели свои лучшие шляпы. Малышка Кэтрин была крохотная, но здоровая, и уже обзавелась копной темных волос. Как и всегда, беря младенца на руки, Чарльз улыбнулся ей, давая понять, что она в безопасности и в надежных руках.
— Вы посмотрите, — сказал один из друзей четы, мужчина, чьего сына Чарльз крестил несколько месяцев назад. — Тут же перестала хныкать. Вот что я скажу вам, падре, вы отлично управляетесь с такими малютками.
Чарльз снова почувствовал старую боль от понимания, что у него никогда не будет собственных детей. Ему пришло в голову, что было бы легче покинуть церковь, если бы он влюбился в женщину, а не в мужчину — ведь тогда он мог бы стать отцом.
Но когда он совершал церемонию, вовсе не собственная бездетность давила на него, а усталое счастье, которое было между родителями Кэтрин. То, как они поддерживали друг друга. Как тоненький звук, который издала Кэтрин, заставил их обменяться взглядами и улыбнуться, будто они хотели пошутить об этом, но понимали, что сейчас не время. Даже вспышка раздражения матери, когда отец зевнул в ответственный момент. Как хорошо они знали друг друга. Как уверены были в том, что разделяют самые сокровенные мысли друг друга. Как сообща они приняли бессрочное обязательство воспитания ребенка. Это была радость семьи — радость от чувства близости, связи, поддержки.
Я связан с тобой, сказал Эрик. То, что они с Эриком могли бы иметь, настолько отличалось в частности, и в то же время было так похоже по своей сути. На секунду он представил их с Эриком, воспитывающих ребенка вместе. Это было так невозможно, но выглядело настолько радостно и правильно, что Чарльз не мог понять, почему это не может стать реальностью.
И пока он поливал водой лоб Кэтрин, пока его рот произносил другие слова, он понял, что думает о фразе из Книги Бытия: Нехорошо быть человеку одному.
***
В следующую пятницу, закончив последний урок в офисе социальной помощи иммигрантам, Чарльз зашел к Эрику. Как и обычно, тот был окружен бумагами, на которые смотрел так свирепо, что они должны были вот-вот загореться. Не в первый раз Чарльз подумал, что ему не подходит работа социального служащего. Он должен был родиться в те времена, когда вместо этого мог бы носить доспехи и орудовать мечом во имя справедливости.