В банное окошечко пробилось предрассветное зимнее марево. И надо было жить с этой болью дальше.
Ранним утром заглянула Агафья, принесла охапку дров, еду, строго настрого наказав не вертеться перед оконцем.
- Оля?
- Забудь. Евдокия я. Евдокия Ивановна Якубович. - Чуть припухшие глаза смотрели жёстко и внимательно. - Ни дай Бог, проговоримся и сестру, и мать, и детей подведём. Это даже хорошо, что в геологоразведке я ни с кем не разговаривала, и имени своего не называла. Ты всё обижался - ходишь бука, букой. Вот как бы теперь объяснялись? - Немного помолчала, и чуть дрогнувшим голосом спросила:
- Жалеешь, что ввязался?
- Дура ты! - и бросил с размаху тряпицу, которой чистил карабин. - Я сам хлебнул лиха. Так что... понимаю! Опять же, может там, - он показал пальцем на потолок, - может мне и зачтётся, и моим тоже кто-нибудь поможет. - Решив, что успокоил её, продолжил своё занятие.
- Никогда! Слышишь? Никогда в жизни не обзывай меня! Никак! Ни какими ругательными словами!
Он перестал чистить карабин, глянул ей в лицо и не узнал. Даже при скудном освещении было видно, как она побледнела, сжались в одну тонкую полоску губы.
- Так... может мне, на задних лапках ходить прикажешь? У неё гордость, а у меня - балалайка?! У неё душа болит, а у меня на том месте, где душа, хрен собачий вырос! - Вздохнул глубоко: - Красивая ты, Евдокия. Но и я не хуже других! Дурой тебя не считаю! Но глава семьи я! И если где, что тебе не по нраву будет - стерпи. Доля женская такая. Зря не обижу, а если вгорячах что скажу - понимать должна, - и обнял за плечи. Но она аккуратно высвободилась:
- Собираться пора. Сумерки наступают. Надо всё уложить, а то в потёмках не видно, свечу-то зажечь нельзя.
- Выходим, как стемнеет и назад тем же ходом. Дорога теперь знакомая. - Помолчал, и будто между прочим спросил:
- Твоя мать интересовалась, что ты мне про вашу семью рассказывала? Вот я и думаю, что такого ты могла бы рассказать? А тут ещё матушка твоя и ты - вы же совсем не похожи. И не просто не похожи, разные. Как так? Ну, на отца не похож ребёнок - бывает, - нахмурился, кашлянул, - но чтоб мать как чужая... - и развёл руки в стороны.
- Родная мне мать. Название деревни знаешь? Корсаково. Так Корсак - это прапрадед мой. Он поселение тут основал.
Костя не понимая, пожал плечами:
- Это ж когда было?
- Давно. Материн прадед Архип Корсак пришёл сюда обозом, с собой привез жену Викторию и много добра.
- Откуда пришёл-то?
- Белорус он.
- Что-то не очень похоже, что твоя мать белорусских кровей. А вот ты - да.
- Мать - копия прабабки Виктории. Её мать, моя бабка, тоже одной внешности с Викторией. А Виктория - жена Архипа еврейкой была. А когда Архип женился на ней - его отец был против и благословения не дал. Но и в нищету сына не попустил. Вот и отправился Архип обозом с челядью и разным добром место подходящее для жизни искать. В Белоруссии земли родовые и остальное добро осталось, теперь, наверное, советская власть всё к своим рукам прибрала. И титул был. Хотя, почему был? Нас дворянского титула никто не лишал. А что в Сибири оказались - такова отцова воля за ослушание. Только теперь не то, что про титул, а и про собственное имя приходится забыть.
- А про какие золотые клубки я напомнил твоей матери?
- Тебе зачем?
- Так ведь родственники! А у Архипа братья, сёстры были?
- Были. Хватит пока. Пора о дороге думать. А что было - то быльём поросло.
Обратная дорога не принесла никаких сюрпризов. Шли своим следом. Ночевали возле поваленного кедра, потом у теперь уже знакомых в Троицке. В общем, путь назад показался короче, хоть и отмахали те же километры. Вернулись в Бурный в отгороженную комнатку барака довольные собой и полные радужных надежд.
А ночью Константин всё крутился, крутился, потом вздохнул и мечтательно спросил:
- Спишь?
- Поспишь тут, на боку дыру скоро провернёшь.
- Я думаю, вот родится сын, как его назовём?
- У меня две дочки. Может и эта дочь.
- Я что? Не знаю что делаю? - и в голосе послышался смешок, - троих сыновей сделал и это, тоже - сын... - мечтательно протянул и опять завозился на постели.
- Угомонись, ночь глухая.
- Дуня, ночь не глухая, а лунная! Глянь в окно.
Она вздрогнула и в темноте повисла напряженная тишина.
- Что? Что с тобой?
- Трудно привыкнуть... - и повторила как эхо: - Дуня, Дуся, Евдокия. Зови Евдокией. А то на душе муторно становится.
На таёжной поляне бревенчатый сруб буровой вышки казался диковинным монстром среди заснеженной тайги. Внутри сруба буровой станок верхними этажами уходил в проделанное в потолке отверстие. Станок высокий, наверное, даже больше, чем четырех этажный дом. И первый его этаж - это избушка для рабочих. Или уж скорее избушка срублена вокруг бурового оборудования. На самом верху бурового станка, по заведённому порядку, трудилась женщина, укрепляя замки, которые должны захватывать трубу с породой, чтобы вытащить из скважины. Внутри избушки гудела сделанная из железной бочки печка, в простенке, возле грубо сколоченного дощатого стола, сидел Костя. До конца смены какой час с небольшим, и он взялся заполнять сменный журнал.
- Константин Александрович! Кон... Кон... Ляксадрыч! - сменщик ввалился в избушку раньше положенного, запыхавшийся так, что слова выговорить не мог:
- Успокойся. Что стряслось? - мужик выпил почти кружку воды, вытерся рукавом:
- Там твоя жинка, сначала тихонько так постанывала, а счас прямо сил нет слушать! Фельдшер где-то запропастился. А она, я так думаю, рожает. Как бы чего худого с ней...
Костя бежал, не разбирая замёрзших колдобин дороги, хлеставших колючих веток молодых ёлок, в голове билась одна мысль:
- Ничего, Бог даст, обойдётся. Обойдется, Бог даст... не впервой...
Печка в комнатке остыла. Вода в ведре, заранее приготовленная им и оставлена на печи, тоже была чуть тёплой.
-Ничего, ничего... это же человек родится... - он взял приготовленную тряпицу, намочил в воде, протёр взявшийся испаренной лоб жены. - Глотни водички-то, а?
Она только головой мотнула и прикусила губу и так искусанную в кровь.
-Ты не стесняйся, кричи... а я сейчас, я сейчас. - Дрова у печи кончились. Комната выстывает.