После грозы, в месяц наитомительнейшей спелости ягоды, чернильные ручьи устремлялись вниз к морю по кривым мощеным улочкам, на крышах дрожали фиолетовые лужи; цвет по краям, где лежали побитые плоды истончался до красного; и собаки лакали кисло-сладкий сок на две трети разбавленный дождевой водой из туч, переваливших через горы. Жители, привыкшие к подобному зрелищу, были недовольны: им надоело подскальзываться на крутых ступенях, и фрукты они не ели, а несли из магазинов хлеб да молоко. Тем временем по улицам катились янтарные ядра алычи, недозревший инжир, ежевика и она - шелковица. А ручьи несли обломанные ветки, саранчу, кислотного цвета, точно светящихся, богомолов и тяжелых на вес в детской руке ещё живых, трепыхающихся, как маленькие птицы, ночных бабочек. Старик татарин в тапочках на босу ногу, сидит на улице, у дверей своего дома, меланхолично пьет вино, кусает плоский фиолетовый лук. Помнишь, как ты уволилась из пионерского лагеря и мы отправились с тобой путешествовать по побережью. Мне было лет шесть, но я все хорошо помню. Как добрались до палаточного городка, и в первую же ночь начался шторм. Срывало палатки, ездили машины, врезаясь в столбы; море, хоть и не было его видно из-за деревьев, было ужасно: оно лопалось и грохотало, как тысяча разорвавшихся бомб. Представляю каково было тем, кого шторм застиг в море. Наша с тобой палатка оказалась самой устойчивой. Я сидел, притаившись в углу, пугаясь взрывов, зажавши уши, а передо мной беспрестанно раскачивался фонарь "летучая мышь", все раскачивался перед моими, наполненными ужасом глазами, и раскачивался, будто мы с тобой бедствуем в утлом суденушке в открытом море. Наутро вид разрушения по лагерю поразил меня. Изорванный оливковый сад обнажил древесное мясо, цвета слоновой кости, и казалось, что в зарослях притаились, выставив бивни, угрюмые слоны; многие палатки висели на деревьях, а в домике врача единственном строении во всем лагере - побиты все стекла. Берег так и кишит, шевелится крабами, оглушенными, с оторванными клешнями; их собирали в большие котлы и - нет худа без добра - варили, наедались всласть; высасывали из шипастых ног белую мякоть, с привкусом, как это ни странно, кофе, так показалось мне в первый раз. Дымы от варева с запахом густого йодно-водорослевого настоя стелились над берегом. У моря, среди зловонных куч бурых водорослей и деревянного лома, я нашел ещё живого морского ерша и, поскольку обгорел накануне, стал использовать его, как чесалку для своей спины. Не знаю, что уже было причиной тому (то ли ожог, то ли ядовитая слизь колючей рыбешки), но спина у меня ещё пуще зачесалась, запузырилась я ободрал её до крови, и доктор с разбитыми окнами лечим меня какой-то мазью, запах которой я тоже помню: так пахнут пропитанные креазотом шпалы, так пахнет долгая дорога.., и я хочу в дорогу, я хочу вырваться отсюда!
Маленький человек расчесывает мне волосы рукой и говорит:
- Успокойся, потерпи. Мы уедем, обязательно.
- Когда? Когда??
- Обязательно... Лучше вспоминай еще.
Я вдруг понимаю, что вспоминаю-то чужие жизни: нет ничего более несхожего, чем те два солнечных человека, путешествовавших по побережью (у одного был детский рюкзак, у другого - взрослый) и нынешние мы; имеем ли право прикасаться к этим двум полузабытым жизням, в тысячу раз лучше и солнечней наших? Даже стыдно. Те двое... они ведь и сейчас где-то есть и по-прежнему в пути, и ушли далеко и недосягаемы, и им все равно, что о них вспоминают.
Но я молчу об этих своих мыслях, продолжаю:
- Адлер помнишь? В общем город как город: с аэровокзалом, портом, столовками. Разве что у моря. Я помню ещё лужу и в ней плавала дохлая лягушка. Почему мне кажется, что я отпил из нее, ведь я этого не делал?
- Не говори гадости.
Ты сняла для нас комнату и ушла куда-то. Может в магазин. Заперла меня.