Три слюдяных оконца в избе, и в каждом свету – по мастеру.
Низко склонилась над шитьём Стеша: бисеринку бы в щель не упустить. Тоже не без излишнего усердия и Енька-мать вышивала сыну красную жениховскую рубаху.
Геласий обложился красками в глиняных плошках. Писал свадебные иконы.
Самого бесстрастного Христа замыслил он для себя. Так и назывался образ по канону – «Спас мокрая борода». В церкви Важского городка рассмотрел Геласий этот лик.
Косицами свисают у Христа и волосы, и борода, и усы. Видать, только что из Иордана. Охолонувший. Взглядом не прожигает, а весь в себе: новизну какую-то в душе почуял – обдумывает.
Похож на богомаза, светлой памяти, дядю Прова.
Мальчишкой видал однажды Геласий, как наставник вот так же выходил из Суланды с мокрой бородой.
Волосик к волосику, будто только что расчесаны. Словно сохой по пашенке нахожено.
И теперь Геласий вторил эту бороду тонкими беличьими кисточкам по левкасу: полоска коричь – полоска чернь.
(Соответствующие пигменты наготовлены были у него из коры можжевельника и сажи.)
Летом бы Геласий развёл пингаму и в яичном желтке. Но среди зимы где найдёшь дикую кладку?
Клёст – один на сто вёрст.[80]
А для невесты Геласий решил на венчание изобразить Божью Матерь Нечаянную Радость. Высмотрел в той же церкви Важского городка. Там на иконе выписан был вид горницы, посреди которой мужик удивляется нечаянному видению образа Богородицы.
Тут надо добавить, что Геласия-то в Важском городке настигла ещё и своя, личная, нечаянная радость. Это когда он вслед за Мишкой – «не беру лишка» вошёл в его дом, разогнулся за порогом низкой двери и увидел Стешу.
Плат у девушки до бровей. А глаза словно насквозь солнцем сзади просвечены. И оттуда брызжет на мужика его единственным и неповторимым, отнюдь не каноническим, счастьем.
Именно такой, на Степаниду похожей, и выливалась теперь из-под его кисти на донышко осинового ковчежца Богородица Нечаянная Радость.
Началось с кузнечного плясового перезвона в избе жениха, а разнеслось по заснеженному Сулгару благовестом с переборами, красным звоном с храмовой колокольни.
Корячились на обледенелых балках звонницы дьякон Пекка-выкрест и старая девка Водла.
Простодушный дьякон лупил чугунным пестиком в било и дергал язык клепала. А снаружи по тевтонцу дзинькала обломком подковы блаженная Водла.
Радость обоих разлеталась в свадебном разгонном звоне. Веселой вестью проникала в избушки древнего поселения.
Нынче свадьба у Геласия Синцова!
И званы многие…
Вылетели от церкви с колокольцами.
В санях за кучера тётя Мария – невестина подружка.
На запятках женихов дружка – брат Иван.
Кажется, и у коня праздник.
Боком рысит, с вывертом.
Будто знает про обычай – на свадьбе первую рюмку коню на голову с присловьем:
В дедушку Ивана выдался тёзка-внук.
С рождения тешился ядрёным словцом. Теперь кричал в прибежку за санями:
А утром-то ещё этот охальник, войдя в дом Геласия огорошил всех вот как:
Званые собирались на пир.
Из Сулгара гурьбой брели по снегу дьякон Пекка, сын покойного шамана Ерегеба, дурковатый пятидесятилетний мужик в лаптях на босу ногу – крестился восторженно.
Его брат, нищий Гонта, в льняной рубахе на голом теле, подбитой мехом цеплялся к мягкому месту старой девки Водлы, выросшей на церковном прикорме и в приблудстве с отцом Петром.
В Кремлихе пристали к ним сын мытника Андрея Колыбы – Степан с женой Калистой. Оба в опашнях и пимах.
Староста Ошурок, из московских стрельцов, с серьгой в ухе, с двумя статными, драчливыми сыновьями и с непокорной, крикливой дочкой в цветастой кухлянке.
За ними порхал поршнями по снегу бледнолицый литвин Питолинский со своей угорской женой Илкой в долгополой малице.
Ближние соседи Геласия – окно в окно за рекой – Брат Ананий и дядя Габор в высоких грешневиках на головах выбирались из своих нор на звук свадебных криков и свистов. Присоединялись к толпищу.
Всё это воинство, восхищённое солнечным январским деньком, одетое в кожи и шкуры, в лён и веретьё, в мех и бересту, валило к застолью.
Навстречу им обратно в Сулгар за попом пролетел на обалделом от браги Серке дружка жениха брат Иван, орущий:
– Первую чарку погоняле. Вторую – коню! Пади ниц! Запор-рю!..
Конь скалил зубы и словно бы тоже хрипел:
– Загрыз-зу!
Невесту ввели за тесовую перегородку. Доски в ней были подструганы, подогнаны женихом так, что ни щёлочки от земляного пола и до потолочин. А дверь за перегородку вела – на кованых петлях, не сравнить с кожаными навесами. Ни скрипу в ней, ни шороху.
Никакого раздражения свекрови.
Принудили там за перегородкой невесту (рукой в перстнях) пробовать на мягкость ложе из льняного обмолота.
Тоже не скрипнуло.
Скалились в нечистых улыбках, любовались смятением молодой. И потом шумно рассаживались.
В красном углу на лавках за прочным столом – избранные.
В продление стола наскоро тёсаные плахи на козлах. На них – середняки, под задами у которых зыбкие жерди.
Остальные толклись вдоль стен, сидели на полу под порогом.
И блюда с кушаньями так же постепенно, починно были расставлены.
Изощрённые – в ярком свете под божницей.
Простые – в тенях припечья.
Скудные – в подпорожней тьме.
Тарель с перепечей (просо с лосиными потрохами) громоздилась перед женихом и невестой. На деревянной лодье лоснилась запечённая лосятина, жареным духом била в нос попу и старшим мужикам.
В ржаной коре остывала щука.
А подпорожному люду был выставлен сундучок. На нём теснились три каравая хлеба и полнёхонек чуманчик соли.
Для голи – до отвала соли – слаще заморского алкана в братине у первых людей.
Хотя они ещё и браги зачерпнут деревянными кружками из лохани.
Да и не раз.
Свеча перед молодыми, будто обрубок суковатой палки.
Сам жених не один день фитиль кунал в расплавленный воск и намораживал слой за слоем.
Теперь сияние огня от свечи продлевалось в лучах кики на голове невесты (в хворостинках наподобие веера, обтянутых белым шелком).
Огонь свечи бликовал в бородах, политых вином.
На алых губах баб.
Трещали кости выворачиваемых суставов в мясной туше.
На пол сплёвывались рыбьи хребтины.
Человечьи телеса размягчались в сытости, сливались в одно целое. Общим жаром стало распирать избу.
Словно бы под давлением этой силы распахнулась дверь в сени и оттуда хлынул морозный пар для охлаждения.
Созрела в этом парнике первая песня.
Заворожённо глядя на венчальную свечу, тетя Мария исторгла сипловатым горлом: