– Нам люди не нужны, – зашумели ребята.
– А парень-то выглядит крепким, – заметил тот, кого звали Долговязым Вали. – Из породы борцов. Я своих-то сразу признаю.
Как оказалось, мнение Долговязого Вали здесь играло весомую роль. Мужики притихли. Галиулла пощупал плечи Щтапана.
– Парень крепкий.
Это уже был знак того, что они согласны принять новичка к себе.
– Нам люди не нужны, Гергери. Тем более чужие. Здесь мы почти все качинские. Но мы возьмём парня – только ради тебя. А ты, в меру своих сил, поддержишь нас.
– Договорились, – Гергери разразился неприятным смешком.
– Хе-хе-хе, – присоединился к нему Щтапан. Он с детства смеялся именно так.
Когда дядя Гергери ушёл, крючники продолжили начатый разговор, словно забыв о Щтапане, который стоял перед ними, не зная, куда деть руки.
– Эх, ребята, вот в прежние времена, – начал Галиулла. Он уже вошёл в тот возраст, когда люди начинают предаваться воспоминаниям. – И работа была, и заработки были. А ты присаживайся, – кивнул он Щтапану между делом. – Как, ты сказал, тебя кличут-то?
Отметив про себя, что об имени его до сих пор никто и не спрашивал, Щтапан ответил:
– Щтапан.
– Кряшен! – сказал парень по имени Рафик, у которого была странная привычка – при разговоре он почему-то смотрел в сторону. Позже Щтапан узнал, что этот парень был сыном муллы деревни Качи. Когда большевики сослали его родителей в Сибирь, ему удалось сбежать и спастись.
– У него, небось, и куриная лапа на шее имеется, – предположил тот, кого звали Фатхи.
Щтапану показалось, что крестик на груди начал жечь ему сердце.
Конец этому разговору положил Долговязый Вали:
– Бросьте, ребята, – сказал он. – Будь он кряшен или кто другой, всё равно он человек.
С этим никто спорить не стал.
– Ну так что, Галиулла-абый, значит, раньше было лучше, чем сейчас? – вернул Фатхи разговор в прежнее русло.
– Времена меняются, братцы. Тогда и работы было много, и еды вдоволь. В трактиры Бакалды завозили полно коровьих туш. А теперь что? Чтобы наесться один раз, надо неделю работать.
– Хе-хе-хе, – словно нехотя, рассмеялся Долговязый Вали. – С тех пор как случилась эта революция, ни разу досыта поесть не пришлось.
– Ты осторожнее с выражениями, – сказал Фатхи и незаметно кивнул в сторону Щтапана.
– Пусть немного с нами спину погнёт, он и сам начнёт так думать, – сказал Долговязый Вали. – Парень вроде надёжный, не похож на того, кто любит языком трепать. – И он по-свойски подмигнул Щтапану.
– Не скажи, – возразил ему Фатхи. – Не зря говорят, что у кряшена в голове один сквозняк.
У Щтапана невольно сжались кулаки, но он не произнёс ни звука.
– Не перебивайте Галиуллу-абзый! – сказал Рафик.
– Так вот… Стояли последние дни осени. Большинство пароходов ушло в затон. В Бакалде стояли две соляные баржи и одна с углём, к ним пришвартовались две барки Горбатова со стеклом. Пароходы спешили в затон. Рабочих нет. Артели грузчиков уже ушли, не осталось никого и из Карамзино. На всю Бакалду остались только две артели – качинцы да шалинцы. Качинцы в тот год были все как на подбор, здоровые да крепкие. Настоящие крючники: днём работают, ночью пьют да песни горланят, а утром снова берутся за работу.
– Э-эх, братцы! – задумчиво проговорил Фатхи и, задрав рубаху, почесал себе живот.
– Баржи на пристани Бакалда надо было разгрузить за два-три дня. Шалинцы только на днях выгрузили две соляные баржи Любимова. Устали, да к тому же, накануне ночью выпили по два полуштофа на нос и совсем расклеились. Почти у всех болела голова, на работу выйти они уже не могли, так что, кроме качинцев, другой артели и не было.
Галиулла долго бы ещё говорил, но вдруг кто-то воскликнул:
– Ага, пароход появился!
Крючники, сорвавшись с места, поспешили к пристани. Щтапан увязался за ними.
– …Они были обыкновенными людьми, – сказал Степан Петрович.
– Что, что? – пригнулась дочь к самым его губам. – Сергей, иди сюда! Он заговорил. – Она начала суетливо звать мужа: – Заговорил на непонятном языке. Может, это санскрит? – Она как-то прочитала, что некий человек, пережив инсульт, заговорил на давно исчезнувшем древнем языке.
– Особенно Долговязый Вали… – сказал Степан Петрович, – он старался защищать меня. А дочка Галиуллы? Минсылу… Разве её можно забыть!
– Нет, это по-татарски, Надежда Степановна, – ответил зять.
Но Степан Петрович не понял, что он сказал, потому что дочь и зять говорили на совершенно незнакомом языке, который он не понимал!
– Но мы же всё равно ничего не понимаем, – заплакала вдруг дочь. – Ты-то хоть что-нибудь понимаешь? С татарами же работаешь!
Сергей лишь пожал плечами.
Как-то Щтапан шёл из магазина и возле бараков, где они жили, его остановила какая-то девушка.
– Ты ведь из бригады моего отца, Галиуллы? – спросила она. – Я как-то видела тебя. Ты Щтапан, верно?
– Щтапан, – сказал Щтапан.
– Папа куда-то запропастился, – сказала девушка. – А я принесла ему гостинцев. Донышко от бялиша… он любит… – Девушка протянула Щтапану узелок. – Ты не мог бы передать? Вместе чаю попьёте. Там есть и немного урюка.
– Почему же не передать? – Щтапан улыбнулся. – Из рук такой красивой девушки… можно даже горящие угли взять.
– Обожжёшься! – рассмеялась девушка.
Теперь она уже могла уйти, но не уходила, стояла перед Щтапаном – статная, красивая, ничего не скажешь: чёрные глаза, чёрные брови вразлёт, красные, словно переспелые вишни, губы… Небольшой прямой нос, а на подбородке, когда улыбается, появляется милая ямочка. И ведь знает это, а потому всё время улыбается, заставляя сердце Щтапана биться чаще.
Наконец и сама девушка сообразила, что долго так стоять неприлично.
– Меня зовут Минсылу, – сказала она и сунула свою маленькую горячую ладошку в большую руку Щтапана. – Я спешу, – добавила она.
Оказалось, что она работает прислугой у какого-то народного комиссара. Готовит для него, стирает, убирается в доме, присматривает за маленьким ребёнком. Хозяйка не позволяет ей отлучаться и за малейшую оплошность грозит выгнать. А найти сейчас в Казани приличную работу, ой-ой как трудно!
С этого дня дорожки, по которым ходила Минсылу, частенько приводили её на пристань. И дорожки эти почему-то всегда пересекались с дорожками Щтапана.
В ожидании очередного парохода Галиулла уже в который раз начал рассказывать об историческом побоище между качинцами и шалинцами, но Фатхи вдруг грубо перебил его:
– Ястреб начал кружить возле райской птички.
Все поняли, о ком речь, и посмотрели на Галиуллу.
– Кто знает, может, райская птичка кружит возле ястреба, – сказал Рафик.
Галиулла только что вернулся из города, и, похоже, он там время зря не терял – лицо его было красным, глаза неестественно блестели, и этими глазами он свирепо посмотрел на Щтапана.
– У меня для кряшена дочки нет! – процедил он сквозь зубы. – Она себе ровню найдёт. Моя Минсылу не какая-то там дешёвка, – он гордо вытянул вверх указательный палец, – она помощница самого наркома!
Что тут можно сказать? Вот и Щтапан не стал ничего говорить. Дрожащими пальцами начал сворачивать папиросу.
– Ты с плеча-то не руби, Галиулла-абзый, – с улыбкой похлопал Щтапана по плечу Долговязый Вали. – Вы, качинцы, любите хвастаться, мол, мы да мы! А вы разве видели когда-нибудь кряшен, кроме Щтапана?! Щтапан – парень хороший, – Долговязый Вали снова хлопнул Щтапана по плечу. – Конечно, кряшены тоже бывают разные. Но хороших, порядочных кряшен – море!
В ожидании поддержки Щтапан воззрился на Долговязого Вали. Другие тоже смотрели на него, но почему-то казалось, что они с трудом сдерживают смех.
– Вот у нас в деревне были кряшены. Три-четыре семьи. Хорошие люди, ничего не скажу, спокойные. Правда, они хоть и были кряшены, но не крестились, – зачем-то добавил он.
– Раз не крестились, разве это кряшены? – спросил Фатхи.