- Видишь, я после финской, когда после ранения вернулся домой, повздорил с одним гражданином насчет того, как лучше было воевать. Молод был, горяч. Короче, оказался далековато от столицы, на лесоразработках. Понял, нет? И там я близко на урок нагляделся. На блатняг настоящих, тех, что "в законе". И этот их "закон" я хорошо понял. Братство все это, о котором они любят базлать, всякое их корешевание. - треп! Песни о маме любят, слезу пустить… А маму он сто лет не видел, она уж от слез ослепла, а он с нее последние рубли требует, посылки. Да чистые это фашисты, вот что. А с бабами они что делали? Как измывались за кусок черняшки! Такого там я насмотрелся, такого зверства над другими, издевательства… Ну, меня они не очень трогали. И я не лез. Не лез! Жизни было жалко. Мне пайку мою оставляли, а у других, кто послабее, отбирали.
Гвоздь, наморщившись, смотрит на Димку. В его всегда злых, жестких, уверенных глазах тоска.
- Честно тебе скажу - против них слабоват оказался. Это я-то, Гвоздь! Не хотел, чтобы скопом где-нибудь набросились и прирезали… или шилом потыкали - это они любят. Знаешь, такие раны - снаружи не видно, а вся кровь льет внутри. Хана!… Да, боялся - я, Гвоздь, боялся. Я понял там - пока не высовываешься, жив будешь. А хотелось, хотелось жить, хотелось на волю выйти. Девушка меня ждала, да. Терпел, Один старикан не выдержал - все равно уж, мол, - потянул против блатных порядков. А они работать за себя заставляли "оленей", обычных, стало быть, людей, мужиков. Выждали они момент, кинули его на циркулярку - знаешь такую пилу? Мол, несчастный случай… А пила эта, стационарка, бревно в секунду режет… Только опилки фонтаном. Да…
Такого Гвоздя Димка еще не видел - кающегося. Казалось, ничто не могло лишить этого цельного, как булыжник, мужика уверенности и мрачной силы.
- Не люблю я об этом времени вспоминать, Студент… Да… "Закон" у них. Скопом держатся, верно. Тем и сильны. И отчаянные бывают, но главное, скопом, кодлой. Их "закон" еще в том, чтобы ни на какие уговоры власти не поддаваться - на работу там или еще чего. Иначе он не "в законе" будет, от своих отобьется. Если уж совсем прижмут - вилку проглотит или ложку, на операцию ляжет. Или - бывало - соберут кумы всю охрану, решат урок силой гнать на лесоповал, а те прослышали и уже сидят на нарах не шелохнутся, и у каждого мошонка гвоздем к доске прибита. Врача вызывают, плотника…Такие смешные моменты бывали. Духариться у них заведено - кто сильнее может, тот в авторитете. Ну, и паханы, главари, конечно. Эти авторитет держат круто. Чтобы какую-нибудь там человечность проявить, снисхождение - это для пахана гибель. Конец. Сгонят вниз и шавкой сделают. Пахан должен быть свиреп. Если ты, скажем, в карты проигрался и руку на кон поставил - режь руку. Разговору быть не может. Это по "закону" блюдут железно. Пахан должен стребовать до конца. Волчий закон - кто не лют, тот не вожак.
Димка начинает понимать все, о чем хочет рассказать Гвоздь. Кровь приливает к щекам. Да, влип он, Димка, крепко влип и Гвоздя за собой потянул. И привел его в тот мир, из которого он когда-то чудом выбрался.
- Тебя выпустили тогда, Гвоздь?
Димка задает вопрос, чтобы сбить в сторону разговор. Наивно, смешно - так в детстве, расколотив чашку, прячутся под кровать.
- Выпустили? Война освободила. Стали спрашивать добровольцев. А я, слава богу, не за политику сидел, а за драку - смазал того спорщика по башке, да слишком сильно. Он, видишь, считал, что мы трусили, плохо наступали на линию Маннергейма, а я-то знаю, сколько ребят перед дотами легло, я от души смазал. Да, воевали мы, как на гражданской, навалом, но не трусили. Ну, пострадавший мой имел в башке немного ума,, чтобы не говорить лишнего, да и следователь неплохой попался - чистую уголовку пришил. Так что меня, хоть малость не досидел, отпустили. И ворюги многие тоже подались воевать - и сразу, видишь, из "закона" вышли. Как бы власти продались. Это у них стало называться "военка". Особая статья. Ни "олени", ни "законники", а сами по себе. Из них многие сейчас вернулись опять отсиживать - в мирной жизни снова начали творить дела. "Черные кошки" всякие… Воевать они еще могли, а вот трудиться-то - дело сложнее. Короче, идет сейчас в лагерях нешуточная война между "военкой" и ворами "в законе". На смерть идет, вплоть до применения тола, если на взрывработах… Это я от разных дружков узнал. К чему это я тебе?… Чекарь, он похитрее многих прочих, пограмотней. Он сейчас ни за что не хочет на отсидку попасть. В эту войну окунуться. Но здесь-то жить тоже надо. Вот он на твое дело сразу клюнул. Выгодное, все чужими руками, сам в стороне. А дела ему для авторитета нужны. Крупные, чтоб свои видели: хозяин, фартит ему и другим перепадает. Если он тебя сейчас выпустит из рук - и ему хана. Это он мне прямо сказал - не дурак, понимает, что со мной надо в открытую. Отступить нельзя ему, не прощается такое паханам. Он уж со мной по-всякому… И торговался даже.
- Знаю, слышал, - шепчет Димка.
- Петрович, что ль, брякнул, Болтун старый… Нет, на уступку Чекарь не пойдет. Но и я не пойду. Хватит, закрывал на них глаза два года.
- Ты да Чекарь… - вскидывает голову Димка. - Но тут и я еще. Из-за меня каша, я должен тоже решать.
- Нарешал уже, - вздыхает Гвоздь. - А что ты придумаешь?
- Ну, ну… многое!
- Сам скажу, какие у тебя пути, - обрезает Гвоздь. - Ну, конечно, можно к кумовьям пойти. К Шелешенко; участковому, к примеру. Он мой кореш и толковый. А дальше? Чекаря ему не взять - нет доказательств. Ну, может, как-нибудь его ухватит. Но что получится - что ты Чекаря заложил. У них за такие дела строго… Вся Инвалидка против тебя пойдет. Подстерегут, как пить дать. Ведь какой у этого будет вид: проигрался и, чтобы долг не отдавать, продал куму. Так они поймут. Это будет дело серьезное. Тут надо по-другому решать.
- Сам пойду к Чекарю.
- Пойдешь. Только одно тебе останется, если пойдешь, - сделать то, чего они хотят.
- Ну, и черт с ними, если нет выхода, Гвоздь мотает головой, словно бы слыша несвязную речь ребенка. Открывает желтые щербатые зубы в усмешке.
- Перекур, - говорит он. - Перекур.
Он встает, распахивает дверь и с наслаждением втягивает морозный воздух. Запах краски и цечного угара быстро выветривается - улица душит снегом, волей, простором. Гвоздь мнет в пальцах папиросу, табак летит из разорванной бумаги на пол. Он весь в движении, Гвоздь, ему тесно в сараюшке, тесно даже на улице, в нем кипит какая-то, может быть, даже ему непонятная сила - иногда она прорывается в ударной, отчаянной работе на заводе, иногда выплескивается в споре, но чаще всего Димка ощущает ее внутри этого крепкого, грубо скроенного мужика - клокочущую, как пар в котле, и не находящую выхода. Может быть, он создан только для атак, потрясений, революций, бунтов? Создан самой природой, как создает она кулак.
- Пойти к Чекарю - значит продаться ему, - говорит Гвоздь. - Он тебя уломает. Сломает он тебя, Студент. Это настоящий уркач, хоть и корчит из себя культурного.
- Но нет ничего другого, - совсем сникает Димка. - Нет выхода.
- Ты беспалого Биллиардиста знаешь? - тихо спрашивает Гвоздь.
- Ну, знаю, конечно.
- Знаменитый был в Москве биллиардист - маркер. Шары загонял - как гвозди в гроб, Правда, и кормился с того, а жрать захочешь - и бортового в лузу загонишь. Мастер! Уважали его!
- Не похоже.
- Вот именно - не похоже. И не в том дело теперь, что у него нужных пальцев не хватает. А в том, что он себя изгадил. Наливай-ка чаю, что ль…
И, пока Димка разливает Кипяток, разворачивает закутанный в холстинку для сохранения ситный и колет сахар на ладони, подражая Петровичу, Гвоздь покуривает, сидя на формовочном ящике и чуть покачиваясь, будто распираемый изнутри собственной мощью.
- История его нехитрая, - говорит Гвоздь. - На фронте он себе самострел сделал. Знаешь, как это бывало… Пальцы пулей отшиб. Ну, небось ловко сделал, не с бухты-барахты, а через тряпку… много способов было, чтоб не доказали, что в упор. Но время было горячее - под трибунал! Расстрел без разговору. Но тут председатель трибунала оказывается юристом, который у этого биллиардиста до войны учился играть. Уважал… И говорит председатель: не может быть, чтобы такой биллиардист себе пальцы отстрелил. Что угодно мог бы сделать, если б захотел, но не пальцы срезать. Это не самострел, это ранение. Короче, отпустили Биллиардиста в госпиталь. В общем, повезло прохвосту. До амнистии дожил - а теперь и признаться может. Ну, и ты посмотри на него сейчас: он что, человек? Он только шестерит возле Яшки-героя, возле Звезды его золотой крутится, тем и жив. Потому что измена даром не проходит. Если ты себе же в душу нагадил - хана, не отскребешь ничем. Ты меня понял, Студент?
- Понял, - заикаясь, говорит Димка.
- Ну вот. Это хорошо…
Он берет пол-литровую кружку с чаем по привычке за обод, а не за ручку, и покрытые рубцами пальцы легко терпят горячий дюраль.
- Вот этого Биллиардиста и хотел мне отдать Чекарь - вместо тебя. Выносит много лишнего Биллиардист, но я и так догадывался. Понял, какой у него путь? У Биллиардиста?
- Понял.
- Нет, Димка, жизнь у человека должна быть ясная, звонкая. От начала и до конца. Особенно у тебя.
- Почему у меня?
- Потому что в какое время ты жить будешь, Студент! В замечательное. И должен вырасти из тебя, понимаешь, человек, чтоб я и все мы из шалмана гордились - вот он, наш! Мы тебе свихнуться не дадим.
- Все равно свихнулся, - горестно признается Димка. - Вот и в университете… с анкетой.
- Это мы с подполковником обмозгуем. Я считаю, тут ты прав. Я бы тоже так… Раз фашистам не поддался, значит, ты не оккупированный. Это точно.
- Правда? - Димка не может скрыть радости.