Еще ходят слухи про триппер.
— Никакого воображения у этого Овуса. Надо будет навестить. Допивай свой джин, прошвырнемся по кампусу.
— У меня лабораторная, Папс, школа же началась. Ты вернулся учиться или как?
— Всего понемножку. — Многозначительная ухмылка. — Оформляться еще не поздно?
— Могут оштрафовать на пять долларов, — сказала Памела; она включила проигрыватель и поставила пластинку, подхватив полупраздничное настроение. Девушка не без способностей, проскочила мысль. Фетиш?
— К черту, — сказал Фицгор. — Гуляю лабу.
— Вы из ирландцев, мистер Фицгор? — спросила Памела. На пластинке оказался Бах. Блин, до чего же они все одинаковы. Одна и та же полудюжина долгоиграющих дисков, стандартные книжки, восемнадцать перфокарт для «Унивака» в бирюзовом чехле, рядом фотография любимой подружки из женского землячества. Бетховен, Брубек, избранные симфонии, «Пророк», тщательно подобранные антологии, «Теперь нам шесть».
— Зови его христианским именем, Памела. Харди набожен, блюдет традиции.
— Харди, это действительно так?
— Повелось издавна, — сказал Фицгор. — Ирландский Салем. Предки из Бэк-Бэя.
Теряем время.
— Мисс Уотсон-Мэй, — Гноссос перешел на формальный тон и встал, — нам действительно нужно бежать. Квартира просто прекрасная, но есть одна вещь, о которой я должен предупредить, — это шум.
— Вы его не любите?
— Он его производит, — сказал Фицгор.
— Постоянно. Ничего не могу поделать, греческая натура берет свое.
— Если честно, мне это безразлично.
— На самом деле моя фамилия Паппадопулис. Зови меня Гноссос, если не против, Г — приглушено, ладно? До новых встреч. — Со слегка разочарованным видом она выключила Баха. Разочарована тем, что мы уходим? — Ты вечерами дома?
— Видимо буду паковать вещи.
— Может заскочу. Так и передай Раджаматтам. Мы с Фицгором, как ты это называешь, разделим квартиру пополам.
— Погоди, — последовал протест. — Я хотел один, мне нужно заниматься…
— Хаа! — проревел Гноссос, — еще как будешь. Не сомневайся.
Спустившись по заледенелым ступенькам, они вышли на улицу и двинулись по склону пологого холма вверх, к кампусу. Повсюду горы расползающегося снега, типичная зима Мистических Озер, не ко времени налетевшая с севера; зловещее небо распухло, непрерывно вываливает из себя огромные ворсистые хлопья, они сглаживают яркость спектральных тонов, стерилизуют очертания и глушат звуки, не впуская первые потоки оттепели, первые прищуры безоблачного солнца. Я не ионизирован и не обладаю валентностью.
Но есть дыхание души
того, кто мертв настолько, что
себе не говорит в тиши...
— Что-нибудь вообще происходит, Фицгор?
— В каком смысле?
— В смысле дряни.
В ответ — шепот, рыжая голова по-черепашьи спряталась в капюшон, глаза забегали вверх-вниз по переполненному проспекту, окнам и дверям, где в каждом — яйцеклетка судьбы, дожидающаяся оплодотворения:
— Ты имеешь в видунаркотики?
— Что там насчет Овуса, он точно не закосил?
— Нет. Ни разу с тех пор, как ты уехал. И говори потише, я хочу получить диплом. Осталось всего полгода, знаешь ведь.
— Еще бы. А что сейчас в «Черных Лосях», как Толстый Фред?
— Белые туда не ходят — никто.
— Посмотрим. Я привез с собой парегорик — так, на всякий случай. У кого-нибудь есть вентилятор?
— Святой Дух, Папс, ты просто поцелуй смерти.
— Это не я, а Танатос, но тоже грек, между прочим.
А вокруг — прекрасные девы скупают лакомства в Кавернвилле. Даже сейчас, в этой взъерошенной стуже скачут в кроссовках и шерстяных носках, в кремовых плащиках. Поколение, отлитое по единому образцу, Великий Белый Модельер возлежит, усмехаясь, на своей роскошной постели, пока застывает жидкость. Но он еще не знает силы моих легких.