Мне как-то удается наполнить все контейнеры и не пролить ни капли. Мне как-то удается не раствориться в воздухе. Мне как-то удается не умереть на месте от стыда. Вообще, это может случиться в любой момент. Я могу стать первым в мире человеком, который умер со стыда… если раньше не придут копы и не арестуют меня за то, что я укусил Ташу.
В моей голове возникает очень постыдная сцена в суде: мама сидит в секторе пострадавших, папа неловко стоит в проходе, в секторе обвиняемого никто не сидит. Лизи узнает, что я в тюрьме, только когда я пишу ей письмо. «Почему ты не звонила?» – пишу я.
Я возвращаюсь к киоску и бочком крадусь к седьмому окошку. Девушка из первого окошка улыбается мне, я улыбаюсь в ответ и вдруг ощущаю себя полным идиотом. «Ну серьезно, Джеральд, неужели ты способен понравиться красивой девушке?»
Субботнее цирковое представление. Куча маленьких детей и их родители, слишком сильно держащие их за ручки. Маленькие дети с родителями, которые вообще не держат их за руки. Повсюду маленькие дети – орут, плачут, визжат и смеются. Я замечаю одну девочку. У нее очень чистый смех, похожий на электричество. Хотел бы я подключиться к нему и стать ее смехом. Я смотрю, как ее щечки превращаются в прекрасные круглые сливы. Ее волосы стянуты в поросячьи хвостики, в руках у нее мягкая игрушка с нашей символикой. По девочке видно, что она еще не видела ничего плохого. Никто не веселился за ее счет. Она ничего не знает, кроме любви.
– Крендель.
Я поднимаю руку и вижу какого-то парня. В костюме. Маленького роста. Он говорит так, как будто я автомат. Как будто я репликатор из «Стар Трека».
– Крендель, – повторяет парень.
Я сверлю его взглядом. Мне хочется выдать что-нибудь ехидное из арсенала ТелеТёти: «Да, крендель – это существительное. Отлично».
– Ты глухой? – спрашивает он.
Я продолжаю сверлить его взглядом. Я думаю о тюрьме. Потом – о Роджере и обо всех приемах, которым он меня научил. «Нельзя требовать, чтобы все умели себя вести. Но можно надеяться. Можно желать этого». Я смотрю на парня в костюме и желаю ему научиться себя вести.
– Крендель? – он разводит руками, в отчаянии от того, что я не спешу тащить ему крендель. Я смотрю на его протянутые руки и вспоминаю одну из любимых фраз папы: «Желания – в одну руку, дерьмо – в другую. Посмотрим, что раньше упадет».
Парень еще несколько секунд смотрит на меня, а потом я ухожу. У меня нет другого выхода, потому что я не собираюсь продавать ему крендель, а тигром я сегодня уже был и не уверен, что сдержусь во второй раз. Я выхожу из пятого киоска и иду к цирку. Я замираю в дверях и смотрю выступление. На главной сцене стоит клоун и пытается выдрать себе зуб. Зрители истерически смеются. Понятия не имею, почему им смешно. Мне кажется, выдирать себе зуб не слишком-то приятно. Наверно, я что-то пропустил. Клоун одет как стоматолог из мультиков. Рядом с ним валяются огромные щипцы. Размером, наверно, с велосипед.
Билетер делает мне знак войти внутрь и закрыть за собой штору. Я так и делаю. Я стою в темном проходе и вдыхаю. Потом выдыхаю. Вдыхаю. Выдыхаю. Я сижу на трапеции и ем мороженое. Клубничное. Я откладываю мороженое и начинаю раскачиваться, потом прыгаю, цепляюсь за другую перекладину, сильно раскачиваюсь, переворачиваюсь в воздухе – и меня ловит за запястья качающаяся на соседней перекладине Лизи. Мы раскачиваемся, выделываем трюки и разговариваем:
– Потом переедешь ко мне в Глазго? – спрашивает она.
– Да, если можно.
– Тогда мы поговорим.
– Да, если можно, – повторяю я.
В настоящей жизни мы никогда об этом не разговаривали. Ни разу во взрослой жизни… или какая там у нас сейчас жизнь. Мы намекали, да. Мы справлялись, как могли. Но никогда не говорили о том, как я едва не утонул. Мы никогда этого не обсуждали. Когда Лизи уезжала, она встретилась со мной глазами. У нее зеленые глаза, как у меня.
– Береги себя, – попросила она.
– А куда деваться? – ответил я.
– Позвони, если понадоблюсь.
– Позвоню.
Она обняла меня – больше никто из родственников меня не обнимал – и поцеловала в щеку.
– Веди себя хорошо, – попросила она. – Скоро поговорим.
Но мы так и не поговорили. А еще она ни разу не звонила. Прошло больше трех месяцев. Я вел себя хорошо. До сегодняшнего дня. До того, как стал тигром. Я сильно раскачался, отпустил запястья Лизи, пролетел сквозь купол РЕС-центра и стал птицей. Теперь я голубь. Я сбежавшая из клетка канарейка. Я белоголовый орлан. Я взмываю над горами на востоке от города, сажусь на самое высокое дерево и рассматриваю людей. Рядом садится белоголовый орлан Лизи.
– Джеральд, что ты делаешь? – спрашивает она.
– Не знаю, – признаюсь я.
– Возвращайся, покачаемся на трапеции, – просит она.
Мы еще некоторое время катаемся, а потом одновременно делаем двойной переворот. Два раза. Потом три. Толпа восхищена. Сейчас мы для нее – два самых талантливых человека на Земле. Все хотят быть нами. Все хотят летать. Нам бросают цветы. Нам аплодируют стоя. Вот это – вот это настоящая индустрия развлечения. Кто угодно спросите меня – и я отвечу.
Кто угодно: Хочешь попасть в телевизор?
Я: Да.
Кто угодно: Хочешь сыграть роль противного мальчишки, который срет на кухонный стол своих родителей?
Я: Нет.
Кто угодно: А что ты тогда хочешь?
Я: Хочу быть гимнастом н трапеции.
Кто угодно: Ты слишком маленький. Мы тебе не разрешим.
Я: Тогда я хочу быть белоголовым орланом.
Кто угодно: Вот поэтому мы и не задаем таких вопросов пятилетним детям.
Я: Что смешного в мальчике, срущем на кухонный стол?
Кто угодно: Понятия не имею. Но, похоже, людям нравится.
Я: Вам не кажется, что смотреть по телевизору на срущего мальчика – это какое-то извращение?
Кто угодно: Бред какой-то. Зачем ты говоришь такие глупости?
Я: Потому что это правда. Зачем еще нужно что-то говорить?
========== 21. ==========
Я не помню, как добрался до седьмого окошка. Не помню, как вышел из цирка. Не помню, как стучал, чтобы меня впустили. Не помню, как протискивался мимо неотразимой девушки из первого окошка. Я не помню, как считал выручку, но деньги уже лежат в застегнутом пакете, а мой отчетный листок заполнен и подписан. Подписан мной. Понятия не имею, где я был последний час. Последнее, что я помню, это как я смотрел выступление цирка.
До следующего выступления у нас час перерыва. Половина кассиров выходит на улицу покурить и позвонить близким людям. Я думаю о своих близких. Потом – о том, что случилось в реальном мире утром. Потом выхожу и звоню отцу.
– Привет, Джер, как работа? – спрашивает он.
– Нормально.
– Хорошо.
– Ты с клиентами? – спрашиваю я. Он всегда с клиентами.
– Не-а. Решил заехать в тот дом с бассейном под крышей. Никому не говори, ладно?
– Конечно, – отвечаю я и не говорю больше ничего: жду, что скажет он.
– Да уж… с утра было нечто, – произносит папа.
– Ага. Впрочем, моя жизнь сплошное нечто, можно было привыкнуть, – отвечаю я. – Во всяком случае… ну… с Ташей.
– Да уж, – неловко соглашается папа. – Она преувеличивает.
Нет бы сказать: «Она заслужила. Нечего было пытаться тебя придушить!» Ничего такого.
– Мне нравятся девушки, – отвечаю я. – Она врет.
– Тебе не нужно оправдываться, – произносит папа. – Имей в виду, мы будем любить тебя любым.
Кажется, это какой-то шифр. Как будто он ей поверил. Как будто он тоже считает, что я по мальчикам.
– Они вызывали полицию? – спрашиваю я.
– Чего? – Папу отвлек навигатор, предупредивший о повороте. – Нет. Нет, конечно. Все в порядке.
Я укусил сестру в качестве самозащиты, потому что она пыталась убить меня прямо на глазах у родителей. Все в порядке. Как же еще? Я слышу, как папа открывает дверь, закрывает ее и бормочет что-то о коде.
– Слушай, обсудим все дома? – предлагает папа. – Сегодня вечером. После работы. Выпьем немного. Когда ты освободишься?