Отступила на шаг, посмотрела на ноги Ивана:
– Ах ты, беда! Ну не было у меня большей юбки. Торчат твои гачи, что делать?
Иван неловко поднял подол юбки, потянул штанину вверх, так чтобы она застряла над икроножной мышцей. Раньше бы это не удалось, но теперь, когда ноги исхудали, фокус удался. Но что делать с обувью?
Однако и тут у Маруси было всё предусмотрено: на ботинках женщины были надеты литые резиновые калоши. Она села на мешки, с усилием стащила калоши, подала Ивану, спросила с тревогой:
– Налезут? Лапа-то у тебя какой размер? Да сбрось ты к чёрту эти колодки!
Но Иван уже и без того разулся, несколько мгновений держал обувку в руках, соображая, что надо их спрятать, потом швырнул деревяшки в дальний угол амбара так, чтобы они зарылись в зерно.
– Погоди, – остановила Ивана Маруся, – надень.
Из-за пазухи она вынула длинные вязаные носки и опять спросила с тревогой:
– Налезут?
Иван надел один носок, всунул с трудом ступню в галошу.
– Пойдёт, – сказал и надел носок и обул вторую ногу.
Маруся подступила к нему с платком, потянувшись на цыпочки, повязала Ивану платок на голову, запалённо дыша, как после бега, сказала:
– Пригнись, поправлю.
Надвинула платок на лоб, концами платка укутала его подбородок, на котором предательски проступали пока ещё ни разу не бритые золотистые волосы бородки.
– Вот так и будь: ссутулься, чтобы не видно было лица и чтобы не торчать, как каланча.
Тут Иван обратил внимание, что на груди у Маруси висела деревянная бирка, почти такая же, какую навесили ему в лагере, только у Маруси бирка висела на шнурке! Вместо крестика?!
– Что это? – озадачился он так, что на мгновение забыл о том, что надо спешить.
Маруся отмахнулась, выглянула в дверь:
– Настя, как там?
– Ой, мамочка, ой страшно! – Настя с бледным, как бумага, лицом торопила: – Уходите скорей!
Маруся, ухватив Ивана за руку, повела его за амбар, к коровнику, в котором беззвучно умирал запах бывших здесь когда-то животных, вдоль его тёмной бревенчатой стены, в низинку за огородами. Тут редкий кустарник, увядающая трава и довольно торная тропа. Скоро тропа раздвоилась: направо, к ручью, и налево, между двумя огороженными участками. Маруся повернула налево, и вскоре они вышли на деревенскую улицу. Амбары и ток отсюда были не видны. Прошли мимо двух домов, и Маруся свернула к третьему, стукнула в калитку. На крыльце в ту же минуту, будто ждала, появилась пожилая женщина:
– Открыто, входите.
Оглянувшись – на улице было пустынно – Маруся увлекла Ивана во двор и сразу же – в дом. Иван успел заметить только, что собачья будка была пуста.
В доме Маруся немедленно стащила с себя бирку и бросила её на лавку, поясняя Ивану:
– Баур приказал, чтобы у всех были номера, даже у детишек.
– Баур – это кто?
– Учительница сказала, что это у них так называется крестьянин. Ну, хозяином тут стал.
Не переставая говорить, она между тем сняла с головы Ивана платок, обернулась:
– Мама, давай!
Хозяйка повернулась к печке, достала из поставленного на припечек горшка щипчики, такими кололи комковой сахар в некоторых домах. Маруся попыталась перекусить ими проволоку на бирке, но сил её не хватило.
– Дай-ка я, – сказал Иван.
Она уступила ему инструмент с сомнением: отощавший солдат не казался ей сильнее её, крепкой женщины. Однако Иван сперва несколько раз сильно надавил на одном месте, а потом руками немного согнул проволоку, разогнул, снова согнул и разогнул, и металл не выдержал.
Маруся бережно сняла ошейник с Ивана и швырнула бирку в печь.
– Вот, – сказала с посветлевшим лицом, – даю тебе свободу!
Мать её в это время сходила в сени и вернулась оттуда с двумя куриными яйцами в руке.
Поставила на стол стакан, разбила яйца в него, посолила.
– Кушайте, – сказала Ивану, – с хлебцем, на дорогу выпей.
Повернулась к дочери:
– А может, спрячем его до ночи? По темноте уйдёте.
– Нет, мама, надо уходить, вдруг спохватятся. Хоть я и сказала Насте, чтобы на немца указала, будто он меня забрал, но вдруг он явится скоро со своей бандой.
Ничего вкуснее, чем посоленные сырые яйца с хлебом, в свой жизни Иван, кажется, не ел!
Маруся вновь водрузила ему на голову серый платок, на дворе дала стежок:
– Старухе положено быть с палкой. И согнись, чтобы твоего лица не видно было. Ага.
Хозяйка выглянула за ворота. Никого. Хотя, конечно же, в окнах могли быть любопытные, которые увидят, что Маруся идёт по улице с нездешней старухой.
– Ну, с Богом!
И они пошли неспешно, сдерживая нетерпение.
– Собак постреляли, – рассказывала Маруся, осматривая дорогу впереди и, не поворачивая головы, по сторонам.
– А что Настя сказала про ту девушку?
– Про Лилю? – Голос Маруси дрогнул. – Весёлая Лиля была. Певунья – артистка, в общем. Немцы когда пришли, она в лучшее платье вырядилась. Кто-то ей сказал, что немцы – культурная нация. Ну, когда на улице немецкий офицер пригласил её в легковушку, она села. Он её увёз в дом, где остановился, и не отпустил до утра. А утром, когда уезжал, отдал её в школу, где солдаты остановились. И там её сильничали до утра. Немцы уехали, а Лиля наша в школьном классе осталась без сознания. Потом умерла.
Маруся всхлипнула. Сзади в это время послышался шум автомобиля и какой-то грохот. Они посторонились, не оглядываясь. Мимо, пыля, промчался открытый грузовик, в кузове его что-то бренчало, там же сидели два молодых немецких солдата. Увидев женщин, они засвистели, заулюлюкали, один из них швырнул вышелушенную половинку подсолнуха в высокую «старуху», но не попал, чем вызвал приступ веселья у товарища.
– Дояры поехали, – пояснила Маруся, когда пыль улеглась.
– Как это? – удивился Иван.
– Молоко по деревням у хозяек берут. Слышал, как фляги гремят?
– Да! – вспомнил Иван. – А ваши коровы где? Коровник пустой.
Маруся повела взглядом влево-вправо, предупредила негромко:
– Ты потише, а то голос-то: «бу-бу», – деревня всё слышит.
Прошли в молчании несколько домов, Маруся повернула в переулок, между огородами, ограждёнными жердями, вышли в лесок, на поросшую травой дорогу.
Маруся перевела дух:
– Выбрались. Коров было приказано угнать от немцев. Где-то на переправе, говорили, часть стада успели за реку перегнать, а тогда немцы мост разбомбили. Некоторых коров поубивало, остальных пригнали назад. Да мы их тут попрятали. Колхозных. А свои-то пока в стайках, в сараях. Ну, пастух есть, выгоняет днём в поле. И овечек с ними. Опасно, а что сделаешь?
– Попрятали коров? Как это, их же и доить надо, – удивился Иван.
– А вот увидишь потом.
Прибавили шаг. Лесная дорога, петляя меж деревьев, заводила иногда в сырые места, шла через болотца, и только знание, где проложены брёвна, выручало путников. Пригодился посох, когда нога соскальзывала с мокрого бревна. Иван стащил с головы надоевший до чёртиков платок, выпрямился и шагал за проворной спутницей, всё ещё не веря до конца, что избавился от плена. Хотел было снять юбку, мешавшую, как ему казалось, при ходьбе, но Маруся остановила:
– Погоди, там ещё дорога будет вдоль речки, вдруг немцы… Платок держи наготове. И в деревне будешь старухой, пока не войдём в мой дом.
– А там, – Иван махнул рукой назад, – разве не твой дом был?
– Тоже мой. Потом объясню.
Дорогу, о которой сказала Маруся, пересекли, осмотревшись, примерно через полчаса, спустились к небольшой реке, разувшись, перебрели по камешкам и её.
Ещё через час хода Маруся, видя, что Иван устал, хоть и не подаёт вида, свернула с дороги к родничку, бившему из-под небольшого уступа, близ ольхи. Умылись холодной водой. Иван с изумлением смотрел на свою избавительницу: серое лицо её стало румяным, она помолодела лет на десять, словно ключевая вода была волшебной.
– Ну ты артистка, – сообразил он. – Чем загримировалась?
– Садись, – указала на изогнутый ствол Маруся. – Чем? Да всем, что под ногами – пылью.