Опухшее лицо Ильина, измятое после сна, с рубцом от подушки на щеке, мелко дрожало всеми мускулами, словно готовилось отдельно от хозяина пуститься в пляс. Губы его, окруженные седой отросшей щетиной, кривились – то ли в усмешке, то ли от подступающих слез.
С трудом, опираясь на спинку кровати, инвалид поднялся – ему недавно отняли ногу – и тоже запрыгал к двери. Наконец, будто вспомнив про Алексея, перехватил под мышку свой костыль, обернулся.
– Сталин-то, Сталин-то – а?.. Того! Сталин-то, говорю… Фьють!..
– Да что случилось?! – вслед ему крикнул в раздражении Воронцов.
– Умер Сталин! – гаркнул, проходя по коридору, грузный гипертоник Микляев, и жалобный детский плач произвелся из его внутренностей.
Что это? Провокация, неумный розыгрыш? Или – правда?..
Позже Воронцов узнает, что в горячке пропустил и объявление о тяжелой болезни вождя, и сводки о состоянии здоровья, и тревожный шепоток во врачебных кабинетах и коридорах, и первую панику, и нервный срыв молоденькой медсестры, которая от горя билась головой о стену.
Повинуясь дурному стадному чувству, Алексей поднялся и, пошатываясь от слабости, направился вслед за прочими в приемный покой.
Две-три женщины рыдали открыто, другие потихоньку утирали глаза. На многих лицах читалась растерянность. Были распахнуты все двери, в толпе смешались гражданские больные в махровых халатах и лагерники в казенном белье. Караульные и медперсонал, не обращая внимания на пациентов, окружили черную коробку репродуктора. Циммермана среди них не было.
Голос диктора звенел трагическим пафосом, будто с оперной сцены. Бряцали опустелые доспехи: «стальное единство», «монолитная сплоченность рядов», «связи партии со всеми трудящимися»…
Осиротевшие граждане придвигались всё ближе к звучащему репродуктору, впитывая слова коммунистической отходной молитвы. Воронцова толкнули, он отступил и повернулся. И вдруг в анфиладе раскрытых дверей, ведущих в приемную главного врача, увидел нечто столь невероятное и настолько не соответствующее скорбной минуте, что был готов принять эту картину за продолжение больного бреда.
Там, вдалеке, у деревянной лестницы, опираясь плечом о стену, подбоченившись одной рукой и скрестив ноги, стоял уголовник Лёнька Маевский. Он был почти голый, в одних белых подштанниках, и очертания изящной сухощавой фигуры таяли в жидком свете электрической лампочки, свисающей с потолка.
Воронцов вздрогнул, потрясенный этим видением, будто внезапным ударом тока. Но перебинтованная голова паровозного машиниста, пострадавшего в пьяной драке, на секунду закрыла видимость, а в следующую секунду Маевский исчез.
Воронцов сделал шаг в сторону анфилады, остановился: «Это болезнь, причуды химических реакций головного мозга. Откуда здесь быть Маевскому?» Но все же он зачем-то направился в сторону медицинских кабинетов.
Отдаляющийся голос диктора сообщал, что похороны вождя назначены на девятое марта. Гроб с телом вождя собирались выставить в Колонном зале для прощания. Перечислялись имена членов правительства, участников почетного караула – Булганин, Маленков, Ворошилов, Молотов, Берия…
Деревянная лестница вела на чердак, Алексей поднялся, дернул ручку двери, обитой пыльным дерматином. Закрыто. Приемная Циммермана тоже оказалась заперта.
«Нет, померещилось», – решил про себя Воронцов, но заглянул еще в лаборантскую комнату. Там было пусто. Он вошел. От его шагов зазвенели склянки в стеклянном шкафу. Ключ от шкафа с фанерной биркой был оставлен в замке.
Повинуясь ирреальности происходящего, Алексей без всякого умысла и дальнейших намерений открыл стеклянную створку и выгреб сразу пять или шесть пузырьков с сигнатурой на латинице, наполненных белым порошком. Сунул добычу в карман широкой пижамы.
Он был абсолютно спокоен в эту минуту, но не смог бы ответить на вопрос, с какой целью совершает кражу, последствия которой могут причинить ему и другим людям серьезные неприятности. Жизнь вокруг него звучала сбивчиво и фальшиво, как расстроенный инструмент. Всё спуталось: смерть Сталина, томительный образ обнаженного тела в дверях, мучительный кашель, память о блаженстве, приносимом морфием, рыдания женщин и дрожащее лицо инвалида Ильина.
«Сталин-то, Сталин-то – а?» – с тем же еще недоверчивым чувством повторил про себя Воронцов и ощутил, как по лицу расплывается улыбка, совершенно неуместная в этих обстоятельствах.
Алексей спустился в столовую, съел тарелку теплой каши. Возвратившись в свою палату, лег на постель и мгновенно уснул, успев только сунуть украденные пузырьки в колючую мякоть через дыру в напернике подушки.
Тася долго мерзла на остановке, наконец подошел рейсовый таллинский автобус, как всегда до отказа набитый. Она втиснулась на заднюю площадку. Так и простояла до Нарвы на одной ноге, прижатая чужими сумками.
Обычно бабы-торговки, возвращаясь с рынков, перекрикивались, обсуждали покупки и цены, но сегодня автобус притих. На лицах читалась одна забота: что теперь будет, куда повернется привычная жизнь, неужто снова война? Всхлипывали девчата, ездившие в Таллин узнавать о поступлении в техникум. Беззвучно плакал сидящий у окна старик; слезы текли по морщинистому лицу, он вытирал их грязной клетчатой тряпицей. Молодой парень в кепке по мужской привычке облапил Таисию взглядом, но даже из этих самодовольных и бесстыдных глаз пронизывало сквозняком беды.
В коридорах госпиталя стоял знакомый Тасе запах пшенной каши, лекарств, прогорклого больного пота. Голоса звучали придушенно, как при покойнике. Однако из второго корпуса, где содержались заболевшие лагерники, донеслись пьяные крики и даже пение.
Знакомая сестра рассказала, что утром в женском отделении чуть не выбросилась из окна беременная, а две зэчки страшно подрались, переломав друг другу носы и головы. Она жаловалась, что ходячие больные толкаются весь день в приемном покое у радиоточки, пьют водку, мешая работать, а доктор Циммерман с утра уехал в горисполком, и пришлось отменить все операции.
Конец ознакомительного фрагмента.