— Я могу сосчитать по крайней мере трех человек, бросающих на тебя косые взгляды, только здесь, — мыслями вернувшись в кафе, он ухмыльнулся в качестве объяснения.
Азирафаэль окинул окрестности слегка рассеянным взглядом, не проявляя ни малейшего интереса, и Кроули не мог понять, что его беспокоит больше — интерес людей к его ангелу или полное отсутствие ответного интереса у Азирафаэля. Как ни ревновало его это внимание, Кроули решил, что все равно предпочел бы, чтобы Азирафаэль отреагировал на него тем или иным образом. Безразличие было разрушительным.
— Ты, наверное, неправильно все понял, мой дорогой, — сказал Азирафаэль, тем временем ковыряя вилкой тирамису. — Во мне нет ничего такого, что могло бы вскружить голову, не глупи.
И все же, конечно, было. Кроули оставил эту тему, но продолжал пристально смотреть на всех, кто осмеливался взглянуть на его ангела, хмурясь и пытаясь соответствовать каждому демоническому клише, известному человечеству, как только мог, за исключением, может быть, рогов и когтей.
Азирафаэль был не прочь перебраться из Италии куда-нибудь еще. На самом деле в последнее время он почти не возражал, и иногда Кроули почти хотелось, чтобы он начал какой-нибудь яростный спор, начал не соглашаться, начал морализировать и был невыносимо — непостижимо — пыльным, суетливым, крепким, блестящим ангелом, каким он когда-то был. Но Азирафаэль не спорил, соглашаясь с любой мыслью Кроули. И он уже не выглядел таким душным, пыльным и невыносимым.
Что же касается отсутствия разногласий у ангела, то все было не так уж плохо, конечно, но по какой-то причине это сказывалось на Кроули, и иногда — все чаще и чаще по прошествии времени, когда никто еще не только не искал их, но и не просто выходил с ними в контакт — он начинал задумываться, что не вполне удовлетворен тем, что остался жив. Дни были не так уж плохи — они обедали в ресторанах и ходили по разным местам, они пили понемногу вина здесь и там, а по вечерам он занимался любовью с Азирафаэлем, что было лучшей частью всего этого. Нет, те времена были и вполовину не так уж плохи, но мрак подкрадывался неотвратимо, обычно в самые темные часы ночи; те короткие часы, когда рассвет следующего дня освещал небо на востоке; те часы, когда большинство смертей и попыток самоубийства имели тенденцию происходить. Однако Кроули давно перестал верить, что это то, к чему способны только люди. По-видимому, это было свойственно всей Вселенной и всем существам в ней, и демоны, конечно, не были исключением из общего правила.
Каждую ночь Кроули жалел, что не может просто закрыть глаза и уплыть на волнах дремоты, убаюканный ровным дыханием Азирафаэля рядом с ним, и быть временно избавленным от необходимости оставаться начеку и планировать каждый шаг вперед, но еще больше он был избавлен от необходимости терпеть гнетущие мысли, которые приносили с собой ночи. Лежать рядом с Азирафаэлем после того, как они занялись любовью, было хорошо, обнимать его — еще лучше, но засыпать рядом с ним было одним виноватым удовольствием, которым Кроули просто не мог позволить себе наслаждаться. Он должен был бодрствовать, просто на случай, если кто-то наконец найдет их. Он ничего не знал о Рае, но уж точно не верил, что Ад позволит им уйти безнаказанными. Тот факт, что они еще не связались с ними, сам по себе был подозрительным. Азирафаэль, вероятно, возражал бы против его ночных бдений — по крайней мере, старая версия Азирафаэля, — но он не знал точно, как именно Кроули проводил свои ночи, и Кроули намеревался, чтобы все так и оставалось. Он пообещал ангелу, что сделает все возможное, чтобы защитить их обоих, и не собирался уклоняться от этого, даже если это потребует отказа от одного из его самых любимых удовольствий — сна.
Так что самые долгие и темные часы ночи, когда Азирафаэль лежал обнаженный и теплый рядом с ним, отдыхая в блаженном беспамятстве, пока очередной кошмар грубо не возвращал его в суровую реальность, принадлежали исключительно Кроули, и в эти ночи его мысли неукротимо сводили его с ума. Еще в самом начале он думал, что гнетущее их качество со временем ослабнет, если у них вообще окажется так много времени. Через некоторое время, думал он, они привыкнут к тому, что у них есть, и будут жить дальше; по крайней мере, до тех пор, пока их не нашли ни Наверху, ни Внизу. Он будет любить Азирафаэля, и он будет охранять его, и он будет поддержать его, и он просто будет рядом с ним, днем и ночью, и в один прекрасный день они бы, наверное, привыкли к этому новому режиму и новому образу жизни и все, что случилось, забыли бы так же, как те кошмары, которые раньше преследовали его после его собственного Падения и которые сейчас были ничем, нежели призраками воспоминаний. Кроули верил, что все как-нибудь образуется; Вселенная позаботится о нем, как и всегда, пока он заботится о своем ангеле.
Но чем дальше они шли, тем больше ему казалось, что, наверное, на этот раз Вселенная не даст им покоя. Нет, они все еще были целы и невредимы, и, как ни странно, за ними не было погони, их не искали ни объединенные поисковые группы Рая и Ада, и перед ними не было каких-либо препятствий. Все шло гладко, но все же Кроули знал — чувствовал — что что-то не так. Азирафаэль не был счастлив, хотя изо всех сил старался убедить Кроули — и, возможно, себя тоже, — что он счастлив. Он улыбался демону, смеялся над его шутками, пил вино, слушал, как тот читает ему книги перед сном, гулял рука об руку по пустынным пляжам и позволял Кроули любить себя по ночам. Это было хорошо, конечно, но в улыбках Азирафаэля все еще было что-то лишнее, или, может быть, в них чего-то не хватало.
Печаль прочно поселилась в его выцветших серых глазах, и Кроули совершенно не представлял, как ее прогнать. Он знал, что отчасти это было вызвано разрывом уз, связывающих Азирафаэля с Ним, но он также верил своему ангелу, когда тот снова и снова говорил, что сделает то, что делал раньше, чтобы спасти его, и этот порочный круг, очевидно, брал над ним верх.
Кроули винил себя. Он понимал, что это не поможет ему решить существующую проблему, но ничего не мог с собой поделать. Единственное, на что он был способен, — это любить Азирафаэля, и он любил, он старался изо всех сил, до такой степени, что никогда не мог себе представить, что когда-нибудь сможет любить, и даже этого, по-видимому, было недостаточно. Может быть, он делал это неправильно. Может быть, для исцеления души Падшего требовался настоящий ангел со всей своей святостью и божественностью и той безусловной способностью любить; возможно, у него никогда не было и не будет шанса вернуть Азирафаэлю все, что он получил от него за шесть тысячелетий их знакомства, как бы ему ни хотелось это вернуть.
Он хотел бы помолиться кому-нибудь, но сомневался, что кто-нибудь потрудится выслушать одного мелкого демона в бегах, того, кто вместо того, чтобы Падать с блеском, просто тихонечко спускался по наклонной, как ангел, на самом деле не имея благословенного представления о том, что именно он делает, когда шел по этой дороге; того, кто, став демоном, влюбился во второй раз, на этот раз не в кого-нибудь, а в своего противника; того, кто, несмотря на любовь к этому противнику каждой частичкой своей ущербной души, по-видимому, не мог помочь ему сейчас. Он был неудачником и потерял веру и в Рай и в Ад. Он не был частью первого так долго, что забыл, каково там, Наверху, да и во втором ему было не очень хорошо; и вдруг, лежа в чужой постели в крошечной каюте, спрятанной в Альпах, с Азирафаэлем, свернувшимся калачиком у его обнаженной груди, он почувствовал себя таким совершенно, остро, невыносимо одиноким, что ему захотелось кричать. Что-то разъедало его единственное существо, которым он когда-либо по-настоящему дорожил в этом мире, и он не мог ничего с этим поделать, не мог даже попросить у кого-нибудь помощи или совета. Единственный, кто мог бы дать ему его, был сам Азирафаэль.
Где-то высоко над спящим миром, скорчившись на продуваемом ветром крыльце хижины, которую они сняли на ночь, глубоко зарывшись руками в свои черные, как смоль, теперь уже довольно длинные волосы, один несчастный демон отчаянно пытался подавить слезы, которые грозили задушить его. Он явно проигрывал битву, потому что несколько соленых капель сорвались и упали на старые, потрепанные временем каменные ступени.