Незаметным образом я переместилась от стены к центральным опорам и теперь стою за спинами зевак, одобрительно следящих за музицированием лохматой троицы в длинных разноцветных пальто. Как всегда, симпатии публики отданы самому бездарному и наглому. Я, впрочем, не слушаю. Я мыслю; так сказать, существую.
Но моим упражнениям сегодня положительно не везет. Бестактные, грубые люди то и дело нарушают их правильное течение. Стоит мне погрузиться в исследование тончайших переливов, фиксируемых в верхних слоях сознания праздной на первый взгляд мыслью, как кто-то сзади сильно бьет меня по плечу. Я трясу головой, потом снимаю очки — какого черта в тусклый ноябрьский день, да еще под землей, на мне темные очки? — и оборачиваюсь.
Гадко ухмыляясь, у меня за спиной стоит длинноволосый и носатый Женя Кайзер.
Два слова о Кайзере. Он очень способный художник и подонок большой изобретательности; его картинки тушью в стиле классической фривольности попали в коллекции французских и бельгийских ценителей и — если Кайзер не лжет — в Музей Современного Искусства то ли в Антверпене, то ли в Амстердаме, что не сделало его менее чванливым. Мой ровесник, он держится всегда так, словно ему больно снисходить со своих французско-бельгийских высот в провинциальную низину, населенную песьеголовыми существами, друзьями его детства. Наконец, он неотразимо хорош, что составляет трагедию жизни не только многих девушек из окружения, но и — как ни смешно — отчасти его самого. Он тщеславно уверен, что внешность создает ему массу ненужных препятствий и чинящих препятствия врагов. Я думаю, что женщины с прежним успехом проталкивают на вершины славы и могущества своих смазливых протеже, как это описано в литературе. Жене, вероятно, просто не везет на данном этапе с подходящей женщиной, раз уж он не хочет, по старинке, спать с мужчинами. Я сообщила читателю о «гадкой ухмылке» Кайзера, но это, безусловно, вранье — улыбка у юноши милая и как раз такая, которая помогает молодым людям совершать свой жизненный путь с наименьшими тяготами.
— Гуляешь, бэби?
Назвать меня «бэби»? Нужно быть тупицей и подонком Кайзером, чтобы додуматься до такого. У него, впрочем, все «бэби»: и девушки, и кузен, и Пекарский, и старый толстый поэт Николай Степанович. Все давно уже с этим смирились, и только неукротимый деконструктивист Пекарский бледнеет и каждый раз аккуратно поправляет Кайзера, обжигая художника полным яда взором. Но Пекарский же не василиск, его ядовитые взгляды безвредны, увы, для большинства его знакомых, людей с крепким здоровьем.
— Гуляю себе.
Нормальный человек понял бы это как предложение пройти мимо, но Женя Кайзер не любит тонкостей. По его роже видно, что его распирают новости и он не замолчит, пока не убедится, что я хорошо их усвоила.
Вопреки моим ожиданиям, Кайзер заводит речь издалека. Со снисходительной томной улыбкой он расспрашивает меня о предполагаемой публикации моих рассказов в «Известиях изящной словесности». Подонок прекрасно знает, что публикация не состоится, рассказы не взяли в изящный журнал.
— Были вчера с Лизкой в Джаз-клубе, — сообщает он наконец. — Видели там Гену и Алекса. Помнишь Алекса? Торчок в твоем вкусе. Мы, правда, быстро ушли. Понима-а-а-ешь?
— Понима-а-а-ю.
Кайзер приятно задумывается, предаваясь воспоминаниям. Подонок, подонок.
Лизка — самая красивая и гордая девушка из тусовки. Я прекрасно знаю, что ее не интересуют мужчины. «Ну и лжешь ты, дрянь Кайзер», — думаю я, сочувственно улыбаясь. Мою улыбку и благоразумное молчание Кайзер вправе истолковать в свою пользу, но с этим я ничего не могу поделать — бывают моменты, когда и статуя Свободы предпочитает держать язык за зубами; из таких моментов слагается жизнь.
Кайзер считает, что птицу его полета обязаны замечать все, а сам полет должен бесконечно обсуждаться и комментироваться друзьями и недругами. Такие люди не редкость, они обижаются, если о них не судачат, и ненавидят своих мнимых врагов, тогда как настоящие враги у них под носом осуществляют свои мрачные замыслы — настоящие враги, лучшие друзья. Ссориться с ними время от времени полезно, высмеивать — опасно, игнорировать — опаснее всего. Что бы ни думали о презренном Кайзере прочие гении, все они остаются с ним в наилучших по видимости отношениях. Это же, разумеется, относится и ко мне. Я простодушно улыбаюсь его разглагольствованиям, и мысль сделать ему при случае гадость утешает меня.
Я не испытываю мук и угрызений; мне абсолютно все равно, что подумает об этом просвещенный читатель. Мне, мягко говоря, наплевать на мысли и мнения. Если бы меня заботили мнения, я бы (смотри выше) вела нормальную жизнь. У бездарей, которые в богеме находят приложение своей бездарности, принято презирать обычную жизнь заурядного большинства. У бездарей нет ума и мужества — где-то это названо интеллектуальной честностью, — необходимых для того, чтобы признать, что именно эта жизнь является настоящей, что прощены и призваны будут серенькие незатейливые люди, со своими горшками и грядками. Принадлежать к богеме не позорно, но только тупица будет этим искренне гордиться. К чувству гордости, вообще, склонны тупицы, это нетрудно заметить. Они почему-то всегда находят для него предмет.
Тот, кто что-то делает, делает это, затворившись в своей каморке. Остальные гуляют, ослепляя усердную галерку откровениями своей псевдожизни. Ладно бы это была пышная и праздная жизнь детей хай-лайфа, Афины и Париж в одном флаконе, или грязные приключения катал и авантюристов, или лживый пафос высокого искусства и его адептов. Присутствующие в них уродства принадлежат, по крайней мере, неподдельному бытию, и глаза строгого знатока легко найдут им оправдание, расцвеченное по вкусу времени. Но и высшее усердие истощит свой пыл, ковыряясь в образцовых просторах пустыни с бьющими там и сям Кастальскими ключами сплетен и пересудов, не утоляющими жажды пришлого паломника и также не радующими его взор. Это, так сказать, сплетни локального применения. Важные вообще для любого сообщества и среды, в каждой богемной тусовке они приобретают исключительное значение, становятся воздухом и хлебом, вечным двигателем и Deo ex machina, бесценным рычагом, при помощи которого деятели богемы приводят в движение сложный механизм своих отношений друг с другом. При невозможности контролировать нерасчлененный поток интриг, и даже все их держать в памяти — как невозможно одному человеку удержать в своей власти сложное произрастание большого сада; при растущей опасности унестись с этим потоком в неведомую даль или быть им каким-то образом покалеченным, отважные игроки отдаются своему увлечению, тогда как наблюдатель осуждает их не сознающий опасности задор, а корыстный механик пользуется их безрассудством. И в конце концов, к этому все сводится, к умению извлекать пользу из людей и обстоятельств. А если кто-то ищет не пользы, а удовольствия (именно этим, твердит богема, она отличается от пестренькой массы), то здесь большой разницы я не вижу.
Польза. «Ого!», — думаю я; меня осеняет. Кайзер — состоятельный юноша и, не торгуясь, заплатит за любезно предоставленную ему мною возможность употребить мою чувствительную душу, мой продажный слух. Это, безусловно, гадко, но справедливо.
— Пойдем выпьем где-нибудь? — вздыхаю я.
Милостивец Кайзер важно соглашается. Он слишком тщеславный, чтобы быть жадным, он с радостью угостит меня коньяком, если уж нет возможности угощать меня исключительно своим сладкогласием. Большинство людей щедры из тщеславия, это следует учитывать. Разумеется, они думают про себя, что их щедрость имеет своим источником природное великодушие. Этим словом, почерпнутым из книг, также трактующих его достаточно туманно, любят пользоваться люди самого разного толка, от патриота до кастрата. Хорошее слово, мне оно тоже по душе.
Рука об руку, я и Кайзер, мы шагаем по Садовой. Я смотрю на небо, по сторонам и нахожу, что небо и пейзаж уже не столь безрадостны. Всё гнилое, тяжелое, мутное, стоящее над улицами клубком испарений, исчезло, уступив место холодному и нежному жемчужному блеску, живописной размытости небесных линий. Над головой возвысился и укрепился гладкий небесный свод. Под ногами, правда, ужасная грязь.