«Безумец…» — шептали глаза.
— Безумец… — простонал голос из-за плеч. — Ты идёшь в ловушку!
— Да, — согласился я весело и встал. — Иду.
Ушел, не прощаясь — кивнув Левке напоследок. Не обещая вернуться — потому что кто там знает, куда ухожу. Мойры, которые на Олимпе плетут свои нити — они, наверное, знают.
А может, и нет.
В ловушку меня пригласили, когда я задумчиво рассматривал два своих оружия на морском берегу. Крутил их в пальцах, сравнивал. Шептал под нос фразы из памятного разговора: «Стрелы тебе не нужны…», «У тебя — стрела…»
И одна из фраз начинала казаться тусклой, лживой.
А божка этого я даже сразу не заметил. Тем более, что он наткнулся на мой отряд копейщиков. Только когда божок с ругательным воплем в третий раз пробежал мимо меня, преследуемый злорадно мекающей козой, — поднял взгляд.
И сказал «Радуйся». Вежливо.
— Рогом тебе в зад за такое «хайре»! — прозвучало мимо меня, когда божок пробежал по песку в четвертый раз.
Круглый такой, мордатый. Когда я отозвал козу, он только носом фыркнул, и плюхнулся на берег. Смерил полным ненависти взглядом Амалфею. Вытер пот с лысины.
— Радуйся, как же, — сказал. — Коли не подавишься вестями.
Вытащил из-за пазухи что-то жареное, впился зубами. Кажется, даже — в козью ногу. Амалфея уставилась на пузатого мрачным взором, который обещал визитеру скорую гибель.
Вот как только хозяин отвернется, да.
— Вестями?
— Вестями, ага. Тебя тут Крон зовет. Присоединиться к мамаше и братикам с сестрами, значит.
Стукнуло там, внутри. Раз, другой, потом разошлось, неуемное…
— Он их нашел.
Хмурый лысый божок, пожиравший жаркое на песке, пожал плечами.
— А что ж не найти. Кого люди выдали… кого нимфы. Страшно, понимаешь, если твою семью грозятся в Тартар запихать. Так это… он тебе тут передавал кое-что.
Голос Крона был нестрашным. Не грозным. Заглушался чавканьем.
Видать, отец на такое и рассчитывал.
— Говорит — если явишься, то сестер отпустит. А не явишься — ну, тогда пережрет всех до единого. Там уже, к слову, костер зажгли, овощи приготовили…
И на лук мой косится. Мол, ага, ага, давай, стреляй.
Наверняка ведь его сюда в наказание какое-нибудь прислали. — Что бы сделал ты? — Чего?!
Оторвался от жаркого, уставился на меня прищуренными глазками. Даже жир с губ вытер.
— Что бы сделал ты? На моем месте?
Божок хмыкнул. Пожал плечами.
— А не пошел бы. Тут, конечно, к вечеру весь остров сплющат — и великаны, и титаны, и чудовища. Но сбежать-то, наверное, можно.
— Хорошо, — сказал я. — Передай ему это.
— Что передать-то?
В ответ я посмотрел на Амалфею: мне прискучил разговор.
Очень скоро божок покинул берег бегом, невнятно ругая «проклятое отродье» — непонятно, то ли козу, то ли меня.
Я встал. Отряхнул песок с бедер, со шкуры черного леопарда, по которому однажды не промахнулся…
Интересно — что чувствует стрела, которая так долго летела к цели, а теперь — вот-вот и поразит ее?
Наверное, одно. Стремление попасть.
— Ты все-таки идешь? — шепнул голос из-за плеч. — Напрямик, в ловушку? Зная, что может быть… там?
— Да, — ответил я впервые. — Я иду. Иду на Олимп.
— Но почему?! Почему — так? — Потому что Крон не знает, для кого это ловушка. Потому что я понял. Потому что я долго учился не промахиваться… Песок запел свою сухую, тихую песнь под ногами. — Потому что это ты, Ананка моя. * * *
На площадке перед Олимпом было глухо. Горели костры — на них готовились блюда, которых никто не касался. Благоухали сосуды с медовым вином — к которым никто не притрагивался.
Титаны прятали глаза. Светлоусому Япету еще приходилось унимать сынка — голубоглазого Прометея. Предвидящий хватался за голову, шептал: «Как мы можем позволить такое!»
— Цыц, — с сердцем выдал вещий Япет. — Не тебе о путях Ананки судить.
И спрятал глаза, как все — чтобы не смотреть туда, в центр площадки.
Три девочки, уже входящих в возраст девушки. Двое мальчишек — старший пытается рассказать младшему какую-то историю про лошадей. И мать — с пустым, отрешенным лицом, в разорванных одеждах. Глаза-звезды потускнели, лицо — в царапинах, и тихая песня — безумная — слетает с губ.
Мужа с пира жена зовет:
Заплутал средь хмельных друзей.
Плачут дети, угас очаг —
Возвращайся, хозяин, в дом…
Мать не видит детей. Не видит дочерей: рыжая худышка Гестия обнимает высокую, светловолосую Деметру. Младшая, Гера, гладит материнскую руку, шепчет: «Мама, не надо опять эту песню, давай я лучше другую…»
Не видит сыновей. Зевс сжимает зубы, цедит, что вот, ему бы только вырасти, а он бы этого гада, он бы… Посейдон кивает и подтверждает: еще как, да. Вместе.
Мать не мать — она жена, зовущая мужа с пира.
Муж с пира возвращаться не собирается. Муж собирается на пир.
Крон Криводушный, сын Урана, Повелитель Времени, расхаживает по площадке. Спокойный, благодушный. Бросается распоряжениями: тут нужно бы топлива в костры подкинуть, а тут — еще баранов порезать. Обещаниями тоже бросается: ничего, мол, братья и сестры. С кем не бывает. Вот кончится сегодня все и заживем, заживем!
А титаны и титаниды прячут глаза, будто не Крон перед ними — безумный Уран, ввергавший детей в пасть Тартара.
Будь их воля — они заткнули бы еще и уши. Чтобы не слышать отрывистых фраз, которые вырываются изо рта предводителя.
— Думала убрать меня… ха! Да я ее саму… свиток ее… в пепел… А ты ее послушала — на кой?! Обманула тебя, она и меня так же, с этим пророчеством. Ну ничего, я знаю… у меня теперь есть, чем… вот только это кончится…
А это все не кончается.
И ожидание становится вязким, и у Крона заостряются скулы, и Повелитель Времени, гневно вскрикивая, подгоняет мгновения, как непослушных овец: когда же, когда же… скоро?! Какое там скоро!
Вглядывается в лица с опущенными глазами. Где — этот, который воплощенное пророчество?!
Где тот самый сын Времени? Где — Климен?
…нет его.
Пророчество коварно. Оно прилетает из ниоткуда, из невидимости.
Вдруг.
Мелькнуло в воздухе мгновение. Ужалило. Пропало, подмигнув искристым бликом. Крон, вскрикнув, схватился за плечо. Сквозь пальцы брызнул ихор — солнечными лучами полыхнул в воздухе, рассыпался потерянными для времени минутами. — Что это, мама? — прошептала Гестия, оглядываясь. — Что это? — выдохнул, хмурясь, Зевс. — Что… — далеким эхом простонали титаны. Вторая стрела мелькнула в воздухе рыбкой. Или нет, не вторая. Та самая стрела, только прилетевшая во второй раз. Опять ниоткуда. Высвистела в воздухе насмешливую песню, с беспощадной меткостью воткнулась в бедро Времени.
Время рыкнуло, зашипело сквозь зубы, нетерпеливо огляделось по сторонам, растрепывая волосы по ветру.
Время поймало третью стрелку — легкую, полную веселой злости — под лопатку — и нырнуло вперед, ловя скрюченными пальцами воздух.
— Кто? Кто посмел?! — вопль копьем вонзился в невинное вечереющее небо. — Кто посмел?!
— …ты хотел меня видеть, отец.
*
Я не прятался — ступал медленно и твердо, глядя ему в лицо. Нецарский сын, пастушок, выращенный на Крите нимфами. Перепоясанный шкурой черного леопарда. Со старым луком в руке. Босиком — мне просто привычнее так, когда ноги чувствуют крепкие кости матери-Земли, которая за что-то на тебя, отец, сердится.
Амалфея шла рядом и выступала куда более царственно. В бороде у нее застыл цветок ромашки, взгляд полыхал угрозой, а рога она несла с таким достоинством — куда там моему истертому луку.
Куда там белой стрелке, для которой не нужно колчана.
Смешное, наверное, и нелепое зрелище: пастух-лучник вместо героя из пророчества. Мне бы, может, жениться на Метиде, взять у нее приличную одежду, заявиться к тебе с хитроумным планом… глядишь, в песни вошел бы.
А так — братья смотрят пораженно: это еще что? Спаситель наш, что ли?! Сестры аж глаза прикрыли, только одна, рыжая, впивается взглядом. Мать напевает песню, улыбаясь отвлеченной улыбкой — будто нет меня.