Помнится, крутизна отнимала волю, подмывала душу, и казалось, что через минуту ты, отдрожав коленками, полетишь вниз, к той обманчивости, которой представляет себя земля.
Но эта минута проходила, а он все еще карабкался по этой почти отвесной стене, срывал ногти, срывал голос, потому как орал на себя: «Стоять! Так твою мать!» И – стоял. Вернее, шел. И камни выпархивали у него из-под ног. И не было никакой страховки, как и гарантии, что следующий взрыд окажется последним.
– Ну что, понимаешь, присмирели? – спросил своих соратников Ельцин, когда ветром неприязни к присутствующим смыло его видение. – На попятную пойти решили?
Ему никто не ответил.
Он еще продолжал быть учителем жизни, знатоком потемков чужой души.
И был один человек, который не спал ночи и не торопил предшествующие дни. Но он никем не воспринимался всерьез. Потому как больше других понимал, что такое крах.
И этим человеком являлся, конечно же, помощник Ельцина Сергей Александрович Филатов.
Когда Ельцин поставил свою витиеватость под Указом тысяча четыреста, он кинулся к Коржакову.
В нем клокотало все, что было человеческим порывом. Он видел, как не где-то в Предкавказье, а здесь, над Москвой, поднимается в небо черный демон, а под его черным крылом чахнет река, в лодке которой свора неумеющих грести к берегу людей. Но все они пробуют. Но гребок не получается полновесным, точнее – полновесельным, вкусным. А так – чирк по воде, в лучшем случае – швырок. А по берегу ходят менялы с канючными голосамии шляются не избежавшие уценки девки. И все же он к себе тянет, этот берег. Потому как он единственный в видках у потерявших раж лодочников.
– Саша, сделай хоть что-нибудь! – взмолился Филатов.
Коржаков посмотрел на слезы этого седого человека, явно не игрока в жизни, и сказал:
– Нафталинчиком бы тебя поперчить и – в Охотный ряд. «Спеши, народ, пока шиворот-наоборот!»
Филатов не обиделся. Потому как своей интеллигентностью был отдален от той дури, которая захватила всех, кто вкусил приторного яда власти.
Глава шестая
1
Он был восхительно глуп, с бездумно глупой черепной коробкой, в которой, однако, витали безумные мысли. И он гордился ими и страшно сокрушался, когда вдруг их не обнаруживал.
Ему хотелось есть, спать, спать и есть, и так до бесконечности.
А воровал он в промежутках между сном и едой, едой и сном. Домушничал. Причем никогда не пользовался фомками и прочими хитрыми отмычками, способными в тихости и спокойствии проникнуть в квартиру.
Он высаживал дверь своей тяжелой ногой. Неторопливо заходил и деловито греб все, что попадало под руку.
Однажды по ошибке он даже прихватил щенка, неведомо как попавшего в полу полушубка.
Воруя, он был спокоен. Мандраж приходил после, когда надо было раскошелиться в пользу общака и отдать свое как чужое. За скаредность корили Гриля, даже обзывали «сукой». И он, почесывая свою небритость, соглашался с тем, что ему говорили, но при первой же возможности поступал так же, как всегда.
И вдруг в башку Гриля змеей вползла приблудная мысль. Совершенно чуждая и чужая, но симпатичная своей новью и неожиданной доступностью вызвать ее на повтор в любое время.
Короче, Гриль обнаружил, что влюбился. Натурально и без подделки. Стал мучиться бессонницей, вздыхать по ночам и даже сочинять стихи.
Как-то он неожиданно написал:
А встретил он предмет своих вожделений в квартире, которую пытался обокрасть.
Только Гриль ломовым ударом порушил очередную дверь, как в ее проеме возникла бабенка с лицом, кажется, состоящим из одних дефисок и тире.
Нет, это были не морщины, а складки. Одни отделяли нос от губ, другие делили пополам щеки, третьи узорили лоб и кажется, пересекали собой шею.
И была в ее лице какая-то неуловимость, что ли. Недостижимо жеманный манер.
В таких случаях, то есть, когда наступал шухер, Гриль чинно удалялся под лай хозяев и, как правило, этим спокойствием и торил себе дорогу, чтобы исчезнуть без следа.
На этот раз сгинуть ему не дала хозяйка.
– Какой вы молодец! – вскричала она. – А я тут сколько билась-колотилась.
Она показала ему колесико с ключами, и он понял: у нее попросту заклинило замок, потому она, видимо, бегала в домоуправление, чтобы вызвать слесаря.
От бабенки пахло укропом.
– Проходите сюда, – пригласила она и первая зашла на кухню.
Там что-то варилось и клекотало.
Он присел на краешек табуретки, решительно не зная, что делать.
Вернее, ему ведомо было, что надо немедленно смыться хотя бы по той причине, что вот-вот придет настоящий слесарь и тогда…
Но он почему-то не думал про «тогда». Он глядел, как овободообразно кружили на ее лице глаза и мелькали чем-то занятые руки.
Женщины у него проскакивали. Последней марухой была древненькая бабенка, загребная какого-то хора. Глядя на таких, другие думают: ну за что себя казнят те, кто с ними живет? Но он с нею успешно воловодился, пока она однажды не сказала ему, что собирается уйти в монастырь. И его пригласила последовать ее примеру.
Он предпочел бобыльство святому затворничеству.
Была еще одна. Эта с самого начала жалостно взглянула на него: действительно сестра и в самом деле милосердия, и все же чем-то напоминающая мать, поэтому он не рискнул, не сделал ее пусть и временной, но личной собственностью.
Ну и как всякий мужик иногда он мечтал о той, невстреченной. Эта разновидность баб в природе больше существует теоретически. Все знают, что они есть, но видывать почти никому не приходилось. И потому некоторые сочиняют рассказы о встрече с ними. Создают, можно сказать, художественные произведения с долей домысла и почти с потерей смысла: «Вдруг иду, а она…» Ну и так далее. Дух у тех, кто слушает, захватывает. Сердце на боевой взвод само становится.
Конец ознакомительного фрагмента.