И все же Комар не вернулся, хотя последние слова Зоськи вроде и не были осудительными.
Роза Олейник подошла к нам сразу, как мы только появились на аэродроме.
«Как спалось?» – внезапно спросила она меня, и я на какое-то мгновение не только утратил дар речи, но и потерял дыхание от мысли, что меня, видимо, в самом деле выдает бледность.
«Нормалеус! – за меня ответил Зоська. – Дрых так, что я его насилу добудился».
На меня – опять сообща – напялили парашюты, отчего я стал неповоротливым, как ожиревший гусь.
Взлетели мы без особых приключений. По-прежнему, захотелось мне запеть, когда дали стали расширяться и чувство восторга перехватило горло.
Далее я буду говорить теми категориями, которыми мыслил тогда, в то, теперь уже далекое время.
Словом, завезла она меня в небо. При прыжке с парашютом надо выполнить всего две команды. Одна из них: «Приготовиться!». В это время надо вылезти на нижнее крыло и, держась одной рукой за верхнее, по сигналу: «Пошел!» – отталкиваться и лететь вниз. Ума там никакого не нужно было. Потому что к кольцу моего парашюта была привязана веревка такая, по-авиационному фала. Другим концом она крепилась в кабине летчика. Поэтому парашют раскрывался, как говорили, принудительно.
Моя ошибка была уже в том, что, очутившись вне кабины, я не одной, а двумя руками схватился за крыло, как черт за грешную душу. А сигнал «Пошел!» воспринял более чем своеобразно: я опять пошел в кабину.
Все это я проделывал в ту пору, когда самолет шел с выключенным двигателем и скорость была не такой высокой.
Видимо, убедившись, что меня добровольно не сбросить, Роза прибавила газу, поток встречного воздуха смыл меня с крыла, фала каким-то образом перехлестнулась, и парашют, раскрывшись раньше времени, зацепился за хвост самолета.
Видимо, все это было учтено, потому что тут же, как заметил я, поднялся в воздух другой самолет, который поравнялся с нашим и в очкастом пилоте я узнал того инструктора, который напяливал на меня парашют. Приложив к губам рупор, какой у нас звали матюгальником, он прокричал:
«У тебя за поясом нож!»
Я скосил глаза. Действительно, нож был. Я даже помню, как Гива сострил, когда я пристегивал его к поясу. Но что им делать? Уж не устроить ли себе «харакири», чтобы не мучиться? Ведь на хвосте-то я не просто висел, а мотался и вертелся в разные стороны, слыша, как трещит шелк парашюта.
А инструктор повторил:
«У тебя за поясом нож. Режь стропы!»
«Ну, – думаю, – привет горячий с пирожками на закуску. Порежу и – камушком в ямушку! Хорошо, что мне еще не виделись кладбище и те – крестом – дороги. Нет уж, дудки! Буду болтаться, пока в самолете горючка не кончится. А там…»
Я не хотел до конца додумывать эту мысль.
И тут мои руководители, видимо, поняли то обстоятельство, что человек произошел от обезьяны и я – не исключение. Они – с самолета – спустили из кабины инструктора на стропах точно так, как болтался я. Только я это делал на хвосте. А он – чуть ближе к кабине – и, значит, рядом с людьми, что уже само по себе не так страшно.
И вот, заметил я, как инструктор начал резать ножом стропы. Резал до тех пор, пока не осталась всего одна. Попружинив на ней из стороны в сторону, видимо, заодно и проверив ее прочность, он стал потихоньку – из охапки – распускать запасной парашют и, убедившись, что он наполняется воздухом, обрезал последнюю стропу.
Все это же, только через несколько минут позже, я проделал с блеском. И вот, после стольких треволнений, свиста ветра в плоскостях, гула мотора и треска парашютного шелка, – тишина. И еще не радость, что ты жив, потому что земля далеко под ногами и душа плавает между «быть» или «не быть», а ощущение прощенности судьбой, вроде тебе дали последний шанс, и от самого тебя зависит, удержишь ты свою жизнь в теле или выронишь ее с этой поднебесной высоты.
Но настоящего страха еще не было. Он пришел тогда, когда на земле стали просматриваться подробности пейзажа и, как на грех, то самое кладбище, где спичечные крестики перемежались с восклицательными знаками пирамидок, стоящих вверх ногами.
И тут внезапно подумалось: «А хорошо ли я привязан?» И вспомнился тот – очкастый инструктор, у которого были бессонно-усталые глаза. Конечно, от него все можно было ожидать.
И я стал хвататься за стропы.
И парашют немедленно раскачало.
О, если бы я знал, что нужно всего-навсего развернуться спиной к ветру и чуть потравливать передние стропы, и он тут же бы остановился. Но это, к сожалению, не отфильтровалось в моем сознании, которое держало в себе все что угодно, только не программу, преподаваемую авиаторами.
Как маятник, я раскачивался до самой земли. А перед землей меня приподняло да еще и шлепнуло.
Но и на этом мои мытарства не кончились. Приземлившись, я должен был загасить парашют, то есть натянуть нижние стропы, и он – опадет, как лист, слетевший с дерева.
Но я этого тоже не знал, купол парашюта наполнился воздухом, меня потащило по летному полю и испортило физиономию, которая, я считал, была неотразимой.
Меня пытались отстранить от дальнейших прыжков. Два доктора долго обстукивали мои колени, просили – по очереди, – чтобы глядел на их мизинцы. Потом, с закрытыми глазами, велели самому мне попасть в «пипку», то есть в кончик носа собственным указательным пальцем. И говорили примерно такие слова: мол, попробовал и – хватит. Не всем же быть парашютистами-десантниками.
Но я, по-моему, даже на слезе, настаивал. Поулыбались они, иголочкой меня еще с двух сторон поширяли и разрешили прыгать дальше.
Все остальные прыжки я совершил без приключений. Только в десантники почему-то так и не попал. Зато на флоте, где я долго служил, был единственным, кто имел такой красивый значок в виде парашютика с бляшечкой на конце, на которой стояла тройка, удостоверяющая, сколько я совершил прыжков.
Что мне дала встреча с Розой Олейник? Во-первых, она развенчала во мне гордыню, у меня вдруг появилось чувство уважения к любому ремеслу и умению. В самом деле, девчонка, которая была не так уж намного старше нас, уже «вырубила» дважды мастера спорта!
А всем нам она доказала, что мы еще «тесто» и неизвестно, какие из нас выйдут «пироги».
Может, отдаленно она повлияла на то, что у меня появились какие-то принципы, зачатки, видимо, личности. Хотя дури, как в этом будет нетрудно убедиться в дальнейшем, у меня конечно же не убавилось.
Не скрою, все пятеро, естественно втайне друг от друга, мы были влюблены в Розу. Если припадал случай, то провожали ее домой всем кагалом, или, как шутила она, «дружным коллективом», и горе было тому, который «клал» на нее глаз.
Не знаю, как другие, а я Розе так и не признался в своих чувствах. Несколько раз писал длинные, адресованные ей письма, в коих пытался открыть душу. Но, перечитывая их, понимал, все это скучно, банально и погано, и листочки, изорванные на мелкие кусочки, пускались по ветру.
В ту пору произошел в городе случай, о котором долго – кто с улыбкой, кто с огорчением – говорили на всех углах и в трамваях.
Была у какого-то парня с девушкой любовь чуть ли не с младшей группы детского садика. Когда он уходил служить, она на вокзале упала в обморок. Ее отливали водой, а он, не стыдясь, плакал так, как могут плакать честные, незамутненные ложью души.
Так вот уехал тот парень служить, а она тут вянет-сохнет, благо слезы есть – плачет и дни-денечки считает, когда они встретятся вновь. А тогда служили подолгу, потому к длинной печали она приготовилась.
Конец ознакомительного фрагмента.