Он меня страшится и не осмеливается что-либо предпринять: что, если я тут же предъявлю какое-нибудь письменное доказательство, ему неизвестное? А возможно, он не уверен, что я знаю или хотя бы подозреваю правду. Но, впрочем, не думаю. Я приобрел, отец мой, репутацию человека непонятно всеведущего. Чем отчасти и объясняется mon sobriquet [40] – Он улыбнулся. – Мое развлечение – знать все, отче. И потому я имею вес в высшем свете. Очень удобная слава. Но вернемся к нашей теме. Вы убедились, что граф де Сен-Вир оказался в весьма затруднительном положении?
Кюре медленно шагнул к своему креслу и опустился в него.
– Но, мосье… то, что вы предполагаете, омерзительно!
– Разумеется. Вот я и надеялся, что найду у вас какой-либо документ, mon риrе, который докажет истинность моего убеждения.
Де Бопре покачал головой.
– Такого документа нет. После чумы я просмотрел с Жаном все их бумаги.
– Сен-Вир умнее, чем я полагал. Совсем ничего, вы сказали? Видимо, эту игру следует вести с большим тщанием.
Но де Бопре его не слушал.
– Так, значит… когда мадам Боннар на смертном одре пыталась с таким трудом сказать мне что-то, она хотела исповедаться в этом!
– Что она сказала?
– Так мало! «Mon pиre… йcoutez donc… Lйonie n'est-pas… je ne peux plus…» [41] И все. Она скончалась с этими словами на устах.
– Жаль! Но Сен-Вир поверит, будто она рассказала все и оставила и письменное признание. Знает ли он, что Боннары умерли? Мосье де Бопре, если он приедет сюда с той же целью, что и я, пусть у него останется впечатление, будто я увез с собой… документ. Но вряд ли он приедет. Думаю, он нарочно потерял след Боннаров. – Джастин встал и поклонился. – Примите извинения, отец мой, что я отнял у вас напрасно столько времени.
Кюре положил ладонь на его локоть.
– Как вы намерены поступить, сын мой?
– Если она та, кем я ее считаю, я намерен вернуть Леони ее семье. Как благодарны они будут! Если же нет… – Он помолчал. – Такой возможности я не взвешивал. Но не тревожьтесь, я позабочусь о ней. Пока ей надо научиться вновь быть девушкой. А там – поглядим.
Несколько секунд кюре смотрел ему прямо в глаза.
– Мой сын, я доверяю вам.
– Вы слишком добры, отче! Но на этот раз мне действительно можно доверять. Как-нибудь я привезу Леони повидать вас.
Кюре проводил его до двери, и они вместе вышли в прихожую.
– Она знает, мосье?
Джастин улыбнулся.
– Отче, дорогой мой, я слишком стар, чтобы доверять свои тайны женщине. Она ничего не знает.
– Бедная малютка! Какой она стала теперь?
Глаза Эйвона заблестели.
– Настоящий бесенок, отче, со всей сен-вировской вспыльчивостью, и очень дерзка, хотя сама этого не понимает. Насколько я могу судить, она многого навидалась, и порой я замечаю в ней очень забавный цинизм. А в остальном она то умудрена опытом, то простодушна. То ей сто лет, то, минуту спустя, она младенец. Как и все женщины.
Они уже подошли к калитке, и Эйвон кивнул мальчугану, державшему его лошадь.
Тревожные складки на лице де Бопре немного разгладились.
– Сын мой, вы описали малютку с чувством. Вы говорите так, словно понимаете ее.
– По разным причинам я хорошо знаю ее пол, отец мой.
– Пусть так. Но чувствовали вы когда-либо к женщине то, что испытываете к… этому бесенку?
– Она для меня больше мальчик, чем девушка. Признаюсь, я к ней очень привязался. Видите ли, так приятно иметь в своей власти ребенка ее возраста… и пола… который не думает о тебе плохо и не хочет сбежать. Я для нее герой.
– Надеюсь, вы им и останетесь. Будьте с ней добры, прошу вас.
Эйвон поклонился и поцеловал ему руку с несколько ироничной почтительностью.
– Когда я почувствую, что не в силах более сохранять героическую позу, я отошлю Леони – кстати, я беру над ней опеку – назад к вам.
– C'est entendu [42] , – кивнул де Бопре.