Но неожиданно голос хирурга сорвался на писк, и, обхватив себя руками, хирург стал слезно просить…
Тогда-то до меня дошло, что за долгие годы совместной жизни моя сущность попросту адаптировалась к вулканическому характеру жены, и я настроил внимание.
Суть просьбы хирурга сводилась к одному: чтобы я уговорил уважаемую им мою супругу не навещать его вплоть до дня − кануна операции. А он тем временем планировал собраться с духом, чтобы день этот пережить.
Я пообещал.
***
Кто-то наверняка подумает: “На месте доктора я послал бы твою жену куда подальше, и делу конец”. Но тот, кто так подумает, промахнется – не послал бы он, не смог бы.
Жена моя разговаривает, конечно, громко и, бывает, сразу начинает раздражать слушающего высоким звучанием своего голоса, а также самоуверенностью, которая в этом звучании сквозит. Но, пока слушающий наполняется решимостью, чтобы жену послать, на него успевает излиться столько верных и полезных для него самого умозаключений, что слушать ему становится интересно, а его самолюбие послать уже не позволяет. Слушающему теперь хочется доказать себе и окружающим, что он умен не меньше, и завязывается диалог. К диалогу подталкивает также правильная женина речь, неожиданные, но занимательные в ней обороты. А вдобавок − и именно потому, что речь жены содержит исключительно пристойные слова и выражения − другая сторона приходит к пониманию, что не вправе опускаться в речи собственной ниже уровня предложенного. Когда же до стороны с неизбежностью доходит, что тягаться с интеллектом моей жены ей не по силам, отступить стороне не дает все то же самолюбие, и диалог длится ровно столько, сколько того желает моя неподражаемая половина.
В случаях из ряда вон, если жена нарывается на закостенелого грубияна и хама, которому не писаны законы словесного приличия, она не теряется ни секунды. Мгновенно обращаясь умом к “неприкосновенному” запасу великого русского языка, жена извлекает из него слова и выражения, от которых краснеют уши даже у грубияна и хама. Он принимается, как рыба, открывать рот, и так же, как у рыбы, сказать у него ничего не получается. Грубиян и хам не находит “достойных” для возражения слов и формулировок.
А все − потому что не учил русского языка так хорошо, как учила его моя жена.
Он тужится, тужится и, в конце концов, придумывает одно мудрено-ругательное выраженьице, но − в ответ на уже прозвучавшие десять. На этом резерв бранных слов у него иссякает, а, вдохновленная прозвучавшим “замечанием”, моя супруга с легкостью выдает ряд новых крепких оборотов, которыми щедро “одаривает” негодяя.
Я в подобные моменты молчу и, стыдно признаться, наслаждаюсь.
Последнее слово остается за моей благоверной, а побежденному грубияну и хаму не остается ничего другого, как принять поражение.
И ведь что интересно: до драки не доходило ни разу − ни единожды на жену не кинулись с кулаками. Уважать ее начинали что ли?..
В общем, я хочу сказать, что того, кому удалось бы послать мою несравненную дальше, чем посылает она, пока не находилось.
***
На следующее утро, проснувшись в больничной палате, я имел счастье лицезреть свою отдельную половинку, возникшую у моей постели, как штык.
Чтобы не забыть, перво-наперво передал ей просьбу хирурга. Она выслушала ту с нескрываемым довольством в облике и из нее заключила, что в целом хирург к моей операции готов, а частности, так и быть, она оговорит с ним накануне.
В тот же день по больничному корпусу о моей жене начала ходить какая-то молва, а медицинский персонал стал относиться ко мне с нескрываемыми почтением и опаской.
Что и говорить о результате − операция моя удалась на славу.
Импортный шунт был вмонтирован в меня без экономии: на полную длину, от паха до колена. Я стал сносно ходить уже на следующий день – железная дорога поставила меня на колеса.
И пусть от страха я за малым не наложил в штаны, ложась на операционный стол; пусть весь извелся потом, в реанимации, силясь не обмочиться на судно, поскольку стеснялся страшно; пусть проскрежетал зубами двое следующих суток от непосильной боли, ненадолго забываясь после анестезирующих уколов в мрачности далекого от сна состояния, и скатывался до малодушия, панически капитулируя перед приключившейся послеоперационной инфекцией, раздувшей колено, − все эти “пусть” значили ”ничто” в сопоставлении со спасенной ногой.
Операцию мой лечащий хирург осуществлял не один. С ним в паре был и другой. Оказалось, что подобные операции в одиночку не проводятся. Тот другой тоже вызвал у меня доверие, и сразу − как только я увидел его у операционного стола. Причем – доверие большее, нежели хирург лечащий. Уж не знаю почему.
Высокий, худощавый, с аристократическими чертами лица, самоотверженным взглядом, излучающий мужественное обаяние, напарник этот пришивал мне шунт в паху, а мой лечащий хирург – у колена.
Но напарник с моей женой контакта не имел, а потому расскажу еще немного о впечатлениях от нее хирурга лечащего.
Перед выпиской, в интимной беседе он признался мне, что жены моей не забудет вовек! Но сталкиваться с ней в дальнейшем не жаждет − не бывало прежде случая, когда бы он так сильно волновался перед операцией и испытывал бы столь невероятную внутреннюю ответственность, как в случае со мной.
Похоже, хирург мой тоже за малым не наложил в штаны.
Излив душу, он пожелал мне наперед сосудами не болеть, и сообща с заведующим эндокринологией в этих целях они озвучили все имеющиеся рекомендации современной медицины. На прощание каждый наградил меня списком положенных к пожизненному употреблению лекарств и настоятельным требованием бросить курить.
На счастье хирурга, как он сам об этом отозвался, по результатам осуществленного больницей полного медицинского обследования, органы и разные там показатели жизнедеятельности у меня были в возрастной физической норме.
Что касаемо диабета, то он в расчет уже как бы не шел, поскольку грамотному пользованию инсулином меня в больнице обучили.
К тому времени – истекала вторая неделя моего нахождения в стационаре – от отпускных не осталось и следа, у тещи была целиком экспроприирована наличность, с которой случилось то же, что и с отпускными, а жена лишилась своих лучших ювелирных украшений добросовестного производства эпохи развитого социализма.
Прибавлю, что за указанный срок она ничего не заработала, поскольку, посвятив себя моему выздоровлению, была вынуждена взять отпуск за свой счет.
Таким образом, к дате моей выписки семья была на грани банкротства, а наступивший и положенный мне восстановительный период не имел под собой никакой материальной подоплеки.
Я оказался дома, был тому счастлив, но все равно нервничал и ночью спал мало − меня без конца будила мысль о нулевой отметке семейного бюджета. Чувствовал себя виноватым – надо ж было разболеться так недешево!
Жена же, покрывшись к утру нервными красными пятнами, осунувшись лицом и заимев под глазами темные круги, на словах сохраняла невозмутимость.
Ей было знамение: телефонный звонок в темноте накануне рассвета и неземной голос, провещавший на незнакомом языке, что со дня на день наше финансовое положение всенепременно изменится к лучшему.
Звонок телефона посреди ночи раздавался − я слышал. Слышал также, что моя драгоценная поднимала трубку. Не услышать ее сложно: как зыкнет свое “алло!!!” – мертвый встанет. А день или ночь – ей без разницы, потому что она всегда в боевой готовности.
“Жизнь – борьба, и в ней каждодневно нужно побеждать”, − говорит она. У нее и в мобильнике военные марши. Марш “Парад” (ее любимейший) – для вызова, “Встречный марш Императорского Преображенского полка” – для будильника. А режим громкости – на высшей отметке. Есть у нее в мобильнике еще марш “Прощание Славянки” – его она периодически меняет в будильнике со “ Встречным маршем Императорского Преображенского полка”. Жалуется, что привыкает то к одному, то к другому и они ее перестают будить. Можете себе представить: привыкнуть к играющему на полную громкость военному маршу и перестать от него просыпаться?! Кто-нибудь бы сумел? Сомневаюсь. А вот она умеет.