К тому же я хорошо знал, что случай с Мишкой произвел на Николаича впечатление куда большее, чем он показывал, не только потому, что ему по-человечески было жаль Мишку, но и потому, что вообще любил зверье и не доверял людям, которые относятся к нему скверно. Николаич был убежден, что человек, способный просто так, ради осознания своей силы ударить, причинить боль животному, в чем-то ущербен и, следовательно, опасен для небольшого коллектива, в жизни которого каждая мелочь приобретает колоссальную важность. И если большинство из нас просто жалело Мишку - и все, то Николаич терзался, мучился сознанием, что на станции скрытно живет Человек с червоточинкой и он, начальник, никак не может того человека распознать...
И последнее.
Вчера наш радист Костя Томилин сам для себя принял радиограмму: умерла мать. А завтра утром - последний борт, полеты кончаются. Значит, нужно немедленно искать замену - кого придется, кто сможет в течение суток порвать на материке все узы и прилететь на станцию. А Костя последним бортом вылетит на похороны и вернется в лучшем случае в октябре, когда начнется осенний завоз.
Дело было поздним вечером. Шурик Соболев, второй радист, позвонил Николаичу, тот прибежал на радиостанцию и долго сидел с безутешным Костей. "Ничего не поделаешь, - сказал он, - лети, дружок. Кого-нибудь найдем". Костя упаковал чемоданы и пришел ко мне.
- Достань бутылочку.
Я достал. Спиртное хранится в медпункте, без разрешения начальника у меня его не выпросишь - впервые я нарушил это правило. Обычно на запах алкоголя люди слетаются, как мухи, но на сей раз никто прийти не осмелился, да я и не пустил бы никого. Костя пил стопку за стопкой.
- Знаешь. Саша, она в блокаду пайку свою мне отдавала. - Костя кривился, сжимал кулаки. - Неужто я, подлец...
- Понимаю, Костя, понимаю.
- Она... - Костино лицо исказилось, - ночами не спала, когда я болел. В декабре грипп был у меня, под сорок температура. Жена дрыхла без задних ног, а мать от постели не отходила... из ложечки поила... Неужто я, подлец...
- Не беспокойся, Николаич уже договорился, из Тикси радист готовится.
- Еще! - потребовал Костя.
- Может, хватит?
- Нет, не хватит, давай.
Я терпеть не могу пьяных, особенно тех, кто перегрузится и лезет целоваться. С такими я порой бываю груб и уж, во всяком случае, не отвечаю на их идиотские нежности. Но сейчас, не задумываясь, достал еще бутылку.
- Зови Николаича.
- Он только заснул. Сам знаешь, какая сейчас работа, пусть отдохнет.
- Зови! - Костя заметно хмелел.
Я позвонил Николаичу, разбудил его, он тут же пришел. Костя налил и ему, Николаич выпил.
- Значит, будет сменщик?
- Будет, дружок, не беспокойся.
- Хороший?
- Степан Ворончук, Костя.
- Степан? - В осоловелых глазах Кости появилось осмысленное выражение. Он ничего. Только знаешь что, Николаич?
- Ну?
- Вместо антенны он на крышу не встанет! Николаич промолчал. Я взглянул на него и понял: да, Степан Ворончук вместо антенны на крышу не встанет.
- Ты ведь знал ее, Николаич, - проговорил Костя. - Давай еще по одной: за упокой. И ты, док, себе налей.
Мы выпили.
- Знаешь, почему я реву, Николаич? Я тебе только одному... и тебе, док, вам обоим скажу: потому что я подлец. Ты погоди, не трепыхайся, я подлец - и все... Почему, почему... завтра я тебе скажу, почему... Когда самолет, завтра? Нет, тогда послезавтра скажу.
- Послезавтра ты будешь в Ленинграде, - напомнил Николаич.
- Не буду я в Ленинграде. - Костя медленно поднялся, напялил на голову шапку и направился к двери. - Потому и подлец...
Мы долго молчали, а потом Николаич сказал:
- Саша, если я когда-нибудь случайно обижу Костю, повышу на него голос, напомни мне одно слово: "антенна". БЕЛОВ
Двадцать пять лет в полярных широтах летаю, всего насмотрелся, и ничем меня здесь не удивишь, но вот такого еще не случалось: лучшему другу руки не пожал на расставание, сбежал, можно сказать, теряя на ходу галоши.
Последний борт на станцию пригнали, конечно, мы с Ваней Крутилиным.