И оба мы в тот момент не знали, что не будет Гена ни молодым, ни старым, не будет ему двадцати семи, а ей тридцати двух. И не дотянут они до весны, а наши подойдут поздно...
2
Я был вдвое старше Гены, но мы дружили, хотя я годился ему в отцы. Молодой отец взрослого сына. Люди пожимали плечами, а мы были с ним на "ты" и держали себя на равных. Мы никогда не обсуждали, что нас связывает и в чем секрет нашего необычного товарищества. У Гены в глазах светилось непреходящее удивление, словно попал он в этот мир с другой планеты, где все, как у нас, и все немного иначе. Было в нем что-то бесконечно наивное, незащищенное, открытое всем ветрам. Я чувствовал это и старался помочь ему, незаметно прикрыть собой. Нет, я не был ангелом-хранителем, приставленным к Гене небом. Стараясь уберечь его, я одновременно защищал себя, свои надежды и свою веру в людей. Может быть, нас и сблизила общая неподвластность возрасту, не проходящая с возрастом человека незащищенность. Ахиллесова пята. Две пяты: одна - побольше, другая поменьше.
Была у Гены любимая поговорка:
- До весны дотянем, а там наши подойдут!
Откуда она попала к семнадцатилетнему мальчику? Ее как бы занесло ветром из далеких трудных времен. От нее веяло ожиданием и надеждой. Но было в ней что-то щемящее, грустное. И теперь, когда мне бывает тяжко, я повторяю Генкины слова и как бы слышу его голос. Вот и весна разлила на дорогах свои мелкие, подсиненные небом моря, а наши все не идут. Но они придут, Генка!
Помню белое, сахаристое поле, снег, поблескивающий кристалликами, и выпуклые, освобожденные от зимнего покрова островки земли. Гена шел, жмурясь от солнца, и вдруг опустил голову, и в глаза ему острым изумрудом ударила зелень. Он присел на корточки, стал разглядывать нежные всходы озимых. Ему показалось, что это вылупился птенец: зеленые перышки слиплись, а вокруг снег, как уже ненужная скорлупа. Он наклонился еще ниже и стал дышать на травинки, отогревать дыханием. И вдруг почувствовал себя частью этого оживающего мира, равным с деревьями, облаками, землей, с этими травинками, похожими на слипшиеся перышки птенцов. Это в нем, в Генке, бушевал март - таяли снега, пробивались изумрудные травинки. Сменяя дневной припек, ударял ночной морозец, весь в ледяных кристалликах. Жар и холод. Боль и радость. А Гена чувствовал себя переполненным странной, безымянной любовью. Шел по улицам и тревожно вглядывался в лица прохожих, еще не зная ни имени, ни лица, ни голоса своей любви. Он решал уравнения с тысячью неизвестными, и было в этой задаче только одно известное - любовь.
Он спешил, не зная куда. Ждал часа, не зная которого. Испытывал жажду, не ведая, чем ее утолить. Дотянул до весны, а наши все не шли. Не шли, вернее, не шла наша... его...
На улицах садовники отрезали секаторами концы веток, придавая деревьям форму шара. Темные остовы тут же наполнялись синевой неба. И на улице появились синие шары. Скоро они станут зелеными. А пока над ними среди вытянутых хлопьев перистых облаков запоздалый краешек луны - огарок ночи.
Вот в такой день ко мне пришел Гена. Он сказал:
- Интересная история!
И сразу оживился, пришел в движение. Брови поднялись, коснувшись густой каштановой челки. Светлые глаза засветились. Уши запылали.
- Ты только послушай! Я шел по улице...
Я увидел Генку идущим по улице. Куртка на "молнии", спортивная шапка с помпоном, руки в карманах, книжка прижата локтем к боку. Я хорошо представлял себе, как это выглядело со стороны. Вдруг он заметил девушку, которая воевала с мотоциклом. Мокрая, забрызганная грязью, в яйцевидном шлеме, который жестким краем упирался в переносицу, она снова и снова давила ногой на заводную педаль - мотоцикл безмолвствовал. Тогда Генка подошел ближе и сказал:
- Может быть, вам помочь?
Он всегда кому-то помогал.