***
Сегодня.
Вайдвен замедляет шаг на пути к помосту на площади и бегло окидывает взглядом толпу. Боги, как много людей! Верно, это празднества Зимних сумерек собрали в городе столько народу, ведь не может же быть, чтобы все эти люди были здесь только ради того, чтобы послушать одного фермера на площади…
Эотас взбудораженно мерцает внутри горячим сгустком огня. Вайдвен прислушивается к биению света и серьезнеет.
Сегодня. Вот их точка невозврата. Если он сейчас взойдет на помост, если обратится к ждущим его людям, пути назад уже не будет.
— Как думаешь, — тихо обращается Вайдвен к Эотасу, — они готовы к заре?
Нет. Тот больше не скрывает от него неприглядной правды. Но они никогда не будут готовы.
Вайдвен незаметно вздыхает. Плохо, когда так — через силу, через принуждение. Как бы не вышло у Редсераса с зарей, как у самого Вайдвена с тем озером. Но другого пути нет, если даже всевидящий Гхаун не нашел его — и Вайдвен только надеется, что Эотас поможет людям полюбить рассвет, каким бы холодным он ни был. Ну и он сам, конечно, тоже будет стараться…
— Ладно, — решительно говорит Вайдвен, поднимаясь по дощатым ступенькам, — мы и так долго тянули.
Как и всегда, он напоминает себе не срываться в совсем уж чистый хилспик — деревенский акцент так никуда и не делся из его речи, но Вайдвен по крайней мере приучился держать его в узде. Он приветственно кивает нескольким знакомым в толпе и замирает на мгновение, прислушиваясь к солнечному огоньку в своей груди.
Ты и без меня знаешь, что правильно, шепчет Эотас. Вайдвен улыбается. Да, теперь он знает. Эотас все-таки сумел чему-то научить его. Но Вайдвен будет говорить о заре — и он хочет, чтобы каждое его слово о ней было правдой и только правдой, без недомолвок и полутонов. Теплое пламя внутри, почувствовав его безмолвный ответ, разгорается ярче, и Вайдвен совершенно точно знает, что Эотас всё понял. Эотас вверяет ему свой свет.
И Вайдвен начинает говорить — о нем.
Он говорит о любви и свободе, и о любви к свободе, неопровержимой, неотъемлемой, неизменной. Он говорит, что любовь и свобода есть свет, и именно им будет полна заря над миром, когда наступит ее час. Эта заря пылает внутри его тела; Вайдвен слышит, как его голос отзывается золотым огнем в ее сердце. Путь будет трудным, говорит Вайдвен, о, он будет невероятно трудным, но мы не будем одни. Нас проведет по нему звездный пламень, осветивший дорогу сквозь тьму; нет его чище. В каждой душе, открытой свету, зародятся его отблески и сольются в единый пожар, и поднимутся к самому небу, и коснутся звезд…
Как горячо сияет заря. Жжется под кожей. Не больно, но так ярко и чисто, что Вайдвен того и гляди задохнется ее прозрачным огнем — его человеческая душа полна теней, она отторгнет этот свет, не сможет принять его целиком…
Неважно. Пускай. Вайдвен хочет быть единым со светом. Даже если заря сожжет его дотла — разве это стоящая плата за целое мгновение звездного огня? Он уже был един с ним — как человек, не как часть бога — тогда, в поле, полном ворласа. Он несет в себе пламя с тех самых пор.
Но каждый заслуживает быть его частью.
— Довольно, — гремит жесткий голос от ступеней на помост, и Вайдвен осекается на полуслове. Оборачивается. — Твое имя Вайдвен?
Вайдвен кивает. Городская стража теснит недоуменно притихшую толпу от помоста; двое стражников во главе с самим Хаттортом Бреттлом поднимаются к Вайдвену, заставляя его отступить в сторону.
— По закону Редсераса, ты признан виновным в преступлениях против порядка, равно божественного и людского!
Губернаторский секретарь хорошо говорит, складно, уверенно. Из толпы, должно быть, и не видно, как глубоко пролегли напряженные морщины на его лице.
— Да, — растерянно говорит Вайдвен, — и в каких же?
Бреттл совсем обезумел, что задумал повязать его прямо на площади, во время проповеди? Неужели не понимает, что озверевшую толпу тридцатью алебардами не остановить?
Двое стражников подходят к Вайдвену с явным намерением заковать его в цепи. Вайдвен, откровенно говоря, не имеет представления, что ему делать с этим. Эотас молчит, с двумя здоровенными громилами Вайдвен и в сытые свои дни не справился бы, а пытаться сбежать… нет, этого он точно делать не будет. Вайдвен расслабляет плечи и глядит на стражников вполне дружелюбно: если что пойдет не так, им, бедолагам, больше всех достанется.
У Хатторта в руках какой-то пергамент; Вайдвен мельком замечает на нем официальную печать. Секретарь поворачивается к толпе и начинает читать — и Вайдвен почти сразу понимает, что волновался напрасно. Хатторт Бреттл не терял времени зря.
— …повинен в анимансии и пособничестве аниманту Салестии Сиридж, скрывающейся от закона!
Толпа ревет так яростно, что Вайдвен начинает всерьез опасаться, что его попытки остановить кровопролитие обречены. Он только надеется, что Хранительница в порядке — его самого побоялись бы тронуть, а ее?..
— Ты признаешь свою вину? — Хатторт оборачивается к нему. Наверняка у него в запасе есть неопровержимые доказательства, свидетели, купленные или настоящие, может, и саму Хранительницу заставили бы свидетельствовать…
Что он должен ответить?
Что он может ответить?
— Я так понимаю, это не конец списка, — усмехается Вайдвен. Взгляд Хатторта Бреттла ясно говорит ему, что он прав.
— …также повинен в порочной связи с сеан-гулой…
Вайдвен оглядывается на стражника за своим плечом. В глазах стражника ясно виднеется опасливое изумление и плохо скрываемое восхищение доблестным безумством. Вайдвен очень хочет побеседовать с человеком, который придумал такое обвинение, и спросить его, видел ли он вообще сеан-гулу и как он себе представляет порочную связь с ней.
Но сеан-гула была. Всякие слухи ходили. Может, и нашелся умник, который выдумал, что эотасианский пророк любит покувыркаться в ворласе с заблудшими душами мертвых. Кроме сеан-гулы да Эотаса подтвердить или опровергнуть вину Вайдвена некому.
Обвинения следуют беспрерывно, одно другого уродливей. Надругательство над мертвыми, блуд, жестокость, пьянство, ересь, саботаж, подстрекательство… еще про какую-то болезнь. Вайдвен долго пытается сообразить, почему его обвиняют в болезни, пока до него наконец не доходит, что это тоже про блуд, только витиевато. Видимо, чтобы окончательно утвердить образ пропащего грешника.
Хатторт больше не спрашивает, признает ли Вайдвен свою вину. Наказание в тридцать плетей по сравнению с таким списком выглядит вполне щадящим, и аэдирец не забывает упомянуть об этом: только милостью Эотаса тридцать, а не полсотни, тебе ведь еще перед богами отвечать за свои грехи — может, успеешь их замолить, если переживешь эту зиму.
Толпа зло взрыкивает у их ног. Вайдвен даже не сразу понимает, что они не требуют его крови — нет, они защищают его! Даже выслушав всю эту грязь, даже видя, что он и не пытается оправдаться или возразить! Нарастает клокочущий в людском море гул, всё громче и ближе, и всё крепче сжимает стража у помоста свои пики и алебарды. Не в первый раз им приходится сдерживать беснующуюся толпу. Но где одна случайная смерть — там и десять, и сто, и начнется резня по всему Редсерасу…
Вайдвен даже не думает о том, как он выдержит-то тридцать плетей, просто шагает вперед и говорит:
— Хорошо. Я согласен.
Люди поворачивают к нему головы, и Вайдвен встречает их взгляды — изумленные, недоверчивые, вопрошающие. Только прикажи, безмолвно говорят они. Прикажи — и мы бросимся на клинки стражи, мы сделаем всё, что в наших силах. Всего одно слово, пророк.
— Я не судья, — спокойно продолжает Вайдвен, — не мне решать, какое наказание мне полагается. Я согласен.
Стражники ведут его к позорному столбу. Приковывают цепями — умело, быстро, в который раз уже на этой площади секут провинившихся; не он первый, не он последний. Вайдвен поворачивает голову, чтобы встретиться взглядом с тем, кому выпала роль его палача. Думал ли этот несчастный, что однажды ему придется арестовывать проповедника по фальшивым обвинениям? Бреттл ведь не отпустит Вайдвена живым, позаботится, чтобы доставивший аэдирским властям столько забот пророк издох после наказания или по крайней мере потерял всякое желание проповедовать. Но не Бреттл исполняет приговор. Его палач будет решать, как нанести удар. В его руках — жизнь Вайдвена.