– В фаду поется про саудадэш – про грусть‑тоску. Я этого не перевариваю. Знаете, откуда вся эта грусть‑тоска? У страны потрясающая история, она была могущественнейшей империей, все богатства мира принадлежали португальцам. Вспомните хотя бы торговлю пряностями. Они контролировали те самые приправы, без которых и еда не еда… А теперь они потеряли все, мало того, даже столица была разрушена разбушевавшейся стихией.
– Землетрясением.
– Да и в день‑то какой – в праздник поминовения усопших, – подытожил он. – Большая часть населения собралась в храмах, церковные своды обрушились на прихожан. А затем – пожар и наводнение. Все казни египетские, кроме разве что чумы и саранчи, посетили город в считаные часы. Вот откуда взялось это фаду: все вглядываются в прошлое, никак не расстанутся с ним. И еще кое‑что: рыбаки отправляются в море, вернутся не все. Женщины остаются одни, должны сами бороться за выживание да петь грустные песни – авось воскресят своих покойников. Лиссабон – очень печальный город, фаду я назвал бы национальным гимном. Вот почему я в столице жить не стану, даже наезжаю не чаще, чем позарез необходимо. Не у каждого человека душа вылеплена под стать этому городу, мне он совсем не по нраву. И вам не советую вслушиваться в фаду. Салазар изобрел прекрасный способ отуплять людей, держать их в узде: фаду и чудесное видение Девы Марии в Фатиме… Да‑а, католичество!
– Неужели вся страна живет воспоминаниями о землетрясении тысяча семьсот пятьдесят пятого года?
– Добрый доктор учился на священника, по сути дела, он – монах‑расстрига, кому, как не ему, знать способы управлять страной и людьми. Насчет тайной полиции уже слышали?
– Нет еще, – соврала она.
– Служба государственной безопасности. Инквизиция доктора Салазара. Искореняет атеизм, ересь, кощунство. Хватает грешников и ломает на дыбе.
Скептический взгляд был ему ответом.
– Честное слово, Анна, все как при Торквемаде, только на смену религии пришла политика.
Он подал знак мальчику, и тот подбежал с бутылкой виски наготове, налил стакан Уилшира почти до краев. Бросив в рот маслину, Уилшир ловко выгрыз косточку и швырнул ее куда‑то в сад. Отхлебнул виски, прикурил очередную сигарету и, кажется, удивился, обнаружив на краю пепельницы ее тлеющую предшественницу. Смял окурок, уселся поудобнее и хотел закинуть ноги на стул, но промахнулся. Глянул на часы – выкрутил руку так резко, словно браслет обжег ему кожу.
– Пора переодеваться к ужину. И не заметил, как стемнело.
Анна тоже поднялась.
– Нет‑нет, оставайтесь здесь, – попросил он, снова поглаживая ее руку. – Вы отлично выглядите. Самое оно. Я – другое дело, от меня все еще несет лошадьми.
Верно. Лошадьми и виски. И каким‑то кисловатым запахом, похожим на запах страха, однако это было что‑то другое.
– Ваша жена присоединится к нам? – в спину ему задала вопрос Анна.
– Моя жена? – переспросил он, резко повернувшись на каблуках, виски из стакана плеснуло ему на руку.
– Мне кажется, я повстречала ее…
– Где именно? – поспешно спросил он, глубоко затянулся напоследок и выбросил окурок за ограду террасы.
– Когда я шла сюда из своей комнаты. Женщина в ночной сорочке… В коридоре на втором этаже.
– Кардью рассказывал вам о моей жене? – И без того неласковый голос Уилшира стал еще жестче.
– Он сказал, что она болеет, потому‑то я и спросила…
– Болеет?
– …спросила вас, выйдет ли она к ужину, только и всего. – Анна сумела‑таки выстоять против внезапного натиска Уилшира.