Анна вышла к нему.
– Ага‑а‑а, – протянул ирландец. – Так‑то лучше.
– А где же мистер Кардью?
– Садитесь, садитесь же, – захлопотал он, усаживая ее на ближайший к себе стул. Слишком уверенно ухватил ее загрубевшими ладонями за обнаженные руки. Зеленые глаза проворно оглядели Анну с ног до головы, рука скользнула к мягкому местечку чуть пониже ее плеча. Взгляд не пронизывающий и не похотливый – с этими двумя разновидностями мужских взглядов она сегодня уже познакомилась, – но очень внимательный и странно дружеский, как будто они были давними знакомыми или даже – в далеком прошлом – любовниками, прожили вместе кусок жизни, расстались и теперь увиделись снова.
– Выпьем?
Как следует ответить на подобное предложение? Ей надо было повнимательнее прислушиваться к болтовне Кардью, но припомнилось только одно: Уилширу нравятся девушки с характером.
– Мне джину, – отважилась она. – С тоником.
– Прекрасно. – Уилшир выпустил, наконец, ее руку и окликнул мальчишку, которого Анна и не заметила в темном уголке террасы.
Буркнув какой‑то приказ, Уилшир заодно протянул мальчишке и собственный стакан, который только что осушил.
– Сигарету?
Она приняла сигарету. Уилшир поднес ей огонек, Анна выдохнула дым, повисший в неподвижном и раскаленном вечернем воздухе. Запах – точно подожгли коровью лепешку. Вернулся мальчик и поставил перед ними два стакана, а также тарелочку с черными лоснящимися маслинами. Уилшир и Анна сблизили стаканы, чокнулись. Холодный напиток и сильногазированный тоник ударили ей в голову, Анна чуть было не выпятила грудь, спохватилась в последнюю минуту.
– Завтра вы, должно быть, пойдете на пляж, – заговорил Уилшир, – так что я должен вас предупредить: доктор Салазар, наш добрый диктатор, не одобряет появление в районе набережной полуобнаженных мужчин и женщин. На то есть полиция. Несокрушимый отряд бесстрашных храбрецов, чей долг поддерживать на должном уровне мораль страны, в зародыше подавляя всякое извращение. Все эти эмигранты, сами понимаете, притащили в Португалию свои аморальные идеи и манеры, но добрый доктор ни в коем случае не даст им распространиться. Три «Ф»: Футбол, Фатима и Фаду – таков рецепт великого человека от всех зол современного общества.
– Фаду?
– Пение. Печальное такое пение… я бы сказал, вой, – пояснил Уилшир. – Во мне мало ирландского осталось, поизносилась ирландская душа от такого солнца. То ли дело дождь и трагическая история народа! Нашему брату полагается любить выпивку и меланхолические раздумья, а я – нет, не люблю.
– Выпивку не любите? – изогнула брови Анна, и в ответ ей насмешливо сверкнули не по летам белые зубы.
– Глубокие раздумья – вот чего я никогда не уважал. Что‑то происходит. Потом происходит что‑то еще. Я живу дальше. Строю свою жизнь. Никогда не понимал, с какой стати человеку сидеть на одном месте да ныть, что все, мол, миновало. Что я должен оплакивать? Утраченную невинность? Пору естественности и простоты? И главная тема фаду – судьба, рок – как‑то не близка мне. Обычно люди ссылаются на судьбу, чтобы оправдать собственные промахи. Вы согласны? Или я, по‑вашему, безбожник?
– Мне кажется, категория судьбы помогает нам признать, как сложна и необъяснима жизнь, – проговорила Анна. – И вы пока еще не объяснили мне, каким образом это заунывное фаду укрепляет местную мораль. Вера в судьбу или рок в качестве социальной политики – этого я постичь не могу.
Уилшир ухмыльнулся, и у Анны в голове мелькнуло: да, Кардью был прав, надо показать ему, что у тебя есть юмор и мужество.
– В фаду поется про саудадэш – про грусть‑тоску.