Что‑то в этом жесте смутило Андреа, она сморгнула невольно: почти незаметный, такой интимный жест.
– Жарковато вам будет, – посочувствовала мать.
– Большое спасибо за чай, миссис Эспиналл, – чопорно ответил он и прикоснулся двумя пальцами к шляпе, прощаясь. Дохромал до калитки и вышел на залитую ярким солнцем улицу.
– Ты же не поедешь в Лиссабон, – без вопроса в голосе подытожила миссис Эспиналл, запирая дверь.
– Почему это?
– Да там все равно что Африка… арабы, – слегка поразмыслив, уточнила она. – Экзотика в худшем смысле слова.
– Наверное, меня выбрали потому, что я знаю португальский, – предположила Андреа. – Ты мне и слова не дала вставить.
– Будь добра, не заводись. Спорить с тобой я не намерена. – Мать уже перешла в гостиную.
– Я что, не вправе даже упомянуть о моем отце?
– Он умер, ты его в глаза не видела! – Выплеснув остатки чая в горшок с комнатным растением, миссис Эспиналл налила себе свежего чаю. – Я и сама‑то едва успела узнать его.
– Это еще не повод…
– Мы не будем говорить о нем, Андреа. Не будем, и все тут.
Что‑то крутилось в голове у Андреа, что‑то пока неясное, почти бессмысленное, словно не полностью сформулированная задача, обрывок уравнения со многими неизвестными. Так и стояла перед глазами эта сцена: мать разглаживает пальто на плечах Роулинсона. Близость. Причины этой близости. Нога Роулинсона. Пожизненный запрет упоминать о давно умершем португальце, который был отцом Андреа.
Любой разговор с матерью – алгебраическая головоломка. Математика без чисел, только буквы, чьи значения неизвестны. Слова, утратившие прежний смысл. Но один вопрос уже проклевывался, вопрос, навязанный ей этой сценой. Задать его вслух Андреа не смела. Но думать – могла, и, когда посмотрела на мать и подумала об этом, ее пробила дрожь.
– Неужели ты мерзнешь в такую жарищу? – удивилась мать.
– Нет, мама, я не мерзну. Так, мысль одна.
Утром мать облачила Андреа в один из своих костюмов. Узкая прямая юбка, блузка кремовая, короткий темно‑синий жакет и шляпка – не сидит на голове, а торчит, приподнимается. Строгий ревизор проверил ногти Андреа и признал их сносными. После завтрака мать велела ей почистить зубы и, убегая на работу, успела еще у подножия лестницы выкрикнуть, обращаясь ко второму этажу, целый ряд инструкций: что дочь должна делать, а главное, чего, боже упаси, делать нельзя.
Автобус довез Андреа до Сент‑Джеймс‑парка, она посидела несколько минут на скамейке, прежде чем пуститься в путь по Квинз‑Энн‑гейт к номеру пятьдесят четыре по Бродвею. Поднялась на второй этаж (ноги уже разболелись в одолженных у матери парадных туфлях), в плотном костюме было жарковато, к тому же он резал под мышками (мать была чуточку субтильнее). Секретарша указала ей на жесткий деревянный стул с кожаным сиденьем и попросила подождать. Пылинки лениво кружились в солнечных лучах.
Наконец ее проводили в кабинет Роулинсона, усадили за стол напротив него. Вытянутый протез неподвижно торчал из‑под стола прямо у нее перед глазами. Принесли чай, пару бисквитов. Секретарша вышла.
– Бисквит? – вежливо предложил Роулинсон.
Она взяла угощение, хрупкая верхняя половинка отделилась от нижней, влажной, чем‑то пропитанной.
– Итак, – заговорил Роулинсон, попрямее усаживаясь на стуле, и в воздухе запахло озоном, как после грозы. – Вы приняты в команду. Осталось прояснить один только вопрос: ваш отец.
– Что – мой отец?
– Ни в одной заполненной вами анкете нет данных об отце.
– Мама сказала, это не имеет значения.