– Когда у Есенина спрашивали: «Сергей Александрович, мы вас видели везде, вы всё время где-то шляетесь. А когда же вы работаете?», он отвечал: «Всегда...».
Желая вытянуть друга в его привычный, пусть не лёгкий и не земной поэтический мир, Слава с интересом спросил:
– У тебя любимый поэт – Есенин?
У меня поэт любимый один, это как родина. Родина такая как Ставрополь, не как Россия, где Пушкин с Гоголем и Лермонтовым, и Лесковым, и Чеховым. А вот такая родина как Ставрополь, это Есенин. Меня и брата отец к нему приковал. Я ещё маленький был и в школу не ходил, но читать немного умел. Отец усаживал меня перед собой на стул и говорил: «Читай «Песнь о собаке». И я читал это потрясающее стихотворение, такого, по-моему, нет вообще ни в какой литературе. Кроме вот русской. Отец выплеснул на меня поэзию Сергея Александровича.
С каждым словом поэт становился светлее и ярче, словно в его тонкую душу из незримого резервуара вливалась не менее тонкая небесная сила и молодость. Он сидел у отодвинутой тюлевой шторы и внимательно рассматривал жёлто-красные листья кустов и деревьев своего любимого двора.
Словно в противовес отсутствию мягкой весны, когда за прохладными днями и ночами жара стремительно выскакивает сразу далеко за 20 по Цельсию, Ставрополье славится своей нежной и продолжительной осенью. Виктор любовался нерукотворными яркими красками этого любимого всеми художника. В замершей у окна фигуре оживал наивный мальчик.
О судьбе Сергея Есенина Виктор рассказывал довольно часто, но ещё чаще читал его стихи – даже во время массажной процедуры, чему, вопреки своим правилам, Вячеслав никогда не препятствовал, сочувствуя порыву дружеской души. Вот и сейчас Слава, поправив очки, тихо сказал:
А давай, Витёк, «Песнь о собаке...».
Тот ненадолго замер, словно настраиваясь на нужную волну и, растворяясь в детстве и в глубочайшем переживании любимого поэта, в который раз начал читать:
Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.
До вечера она их ласкала,
Причесывая языком,
И струился снежок подталый
Под теплым ее животом.
А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.
По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать...
И так долго, долго дрожала
Воды незамерзшей гладь.
А когда чуть плелась обратно,
Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой
Одним из ее щенков.
В синюю высь звонко
Глядела она, скуля,
А месяц скользил тонкий
И скрылся за холм в полях.
И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег.
Подобно доносившимся из-за окна детскому смеху и птичьему щебету, окружающий мир жил своей жизнью. Друзья сидели в безмолвии, заворожённые способностью великого мастера изобразить в словах всю глубину и ширину страдания, оказавшись вновь в одном мыслительном потоке, понурившись, смотрели перед собой в открывшуюся бездну. Не меняя положения тела, Слава, глубоко вздохнув, с горечью промолвил:
...Покатились души солдатов Золотыми звёздами в снег...
Давая возможность поменяться местами сизому дыму и уличной свежести, Виктор настежь открыл форточку и поправил штору.
Они решили перейти из кухни в зал.
Давай, что ли, музыку послушаем?
Я твой рок, пусть он и хороший, слушать отказываюсь. Я парень спокойный, уравновешенный , поэтому и музыку предпочитаю себе подобную. Давай-ка, ставь мой любимый дудук.
Ладно, уравновешенный ты наш паренёк, поставлю тебе твой любимый дудук, – сказал, улыбаясь, Казаков и, шлёпая тапочками, направился в комнату.
Понюхав прокуренный рукав джемпера, Климов, скривившись, многозначительно фукнул и зашагал по следам шаркающих тапочек.
Диван разложен, – предупредил хозяин осторожно идущего.
Ну так давай его сложим, ведь так удобней сидеть.
Сколько тебе можно говорить, что мне лень его туда-сюда двигать.
А от такого табачного смрада у тебя завянут цветы и подохнут рыбки в аквариуме.
Ну да, вон Ипполит уже захворал.
Какой ещё Ипполит?
Да я так фикус называю. Вообще-то я стараюсь выходить курить на улицу, – бурчал Виктор себе под нос, одновременно роясь в каких-то тетрадках, затем перешел к переполненным книжным полкам и обратно к тетрадкам.
Хватит тебе там шебуршиться, мешаешь музыку слушать. Что ты там ищешь?
Да вот стихи снова на каком-то бумажном огрызке записал и не знаю, куда задевал. Спасибо Ленке, она старается сохранить. Ну ладно, когда придёт, спрошу.
Возьми свой последний сборник, «Испорченный почерк», прочти что-нибудь из него...
Этот сборник однажды послужил причиной перепалки друзей. И скандалом её не назовёшь, но стреляные гильзы летели в разные стороны.
Давящим внутренним гнётом у Виктора, как и у многих творческих людей нового времени, оставалась невостребованность. Подмяла бытовуха народ, погасила любовь к тонкому, утренней росой орошающему человеческие души. А ведь дзэн-буддисты глубоко уверены в том, что творцом необходимо называть и того, кто умеет творить, и того, кто понимает творение...
После выхода в свет нового Витиного сборника Вячеслав решил помочь в его реализации. Взялся, изначально зная, что продавец из него будет неважный, и всё же... Пару недель спустя пригласил Казакова забрать деньги.
В физиополиклинике кабинет массажа разделялся ширмой на две кабинки. Во вторую смену Слава трудился один.
Здорово! – раздался знакомый голос, разносясь эхом по пустынному коридору старинного здания с высокими потолками.
Здорово. Заходи в правую кабинку, я только начал массировать мальчика, поэтому ждать ещё долго. А у тебя, как всегда, заботы...
Ну, так... – уверенно шагая, ухмыльнувшись, коротко ответил Виктор, входя согласно указанию в правый закуток. Положив что-то тяжёлое на массажную кушетку, перевёл дыхание.
Видишь тумбочку, в выдвижном ящике лежат деньги, это твои. Там ровно тысяча, – не прерывая работы, напряжённо втягивая воздух, сказал массажист.
Гость взял ему причитающееся, не желая присаживаться, но и не пытаясь уйти, всё продолжал как-то топтаться на месте.
– А чем это ты там бабахнул, что принёс и куда тащишь?
Да это я тебе ещё два десятка книг принёс. У тебя так удачно всё получается.
Зависла секундная пауза, ожидания – с одной стороны матерчатой ширмы и непонимания – с другой. Передышка длилась недолго, а затем началось:
А известно тебе, умник, что семь из десяти книг я купил на собственные деньги и раздарил!
Виктор, сохраняя равновесие в тональности, и даже без малейшего намёка на угрызения совести, слегка улыбаясь, словно поднуркивая, произнёс:
– Ну, это всё потому, что ты дурной...
– А ну, забирай свои писульки и катись отсюда! Ты посмотри, нахал, нашёл торгаша, да мне за свою работу трудно цену назвать. Шуруй, чтобы духу твоего здесь не было!
Не ори, псих, – ответил гость, сохраняя спокойствие, забрал книги и, даже не попрощавшись, своим обычным размеренным шагом направился прочь из кабинета.