Но Джеймсу не были интересны шрамы, для Тени — на Тени — они выглядели так же естественно, как крылья за спиной Сэма или черные лапы на боках Наташи. Дело крылось совсем в ином, но в чем? «Я боюсь, — мог бы сказать он. — Как он на меня смотрит. Как он со мной говорит. Как он стоит рядом. Помоги мне перестать бояться». Но даже в мыслях это звучало как-то беспомощно и, пожалуй, нелепо, поэтому Джеймс продолжал молчать.
— Ты дрожишь, — сказал Солнце. — Наверное, нам не стоило есть это мороженое.
— Стоило! — возразил Джеймс с такой горячностью, что Солнце рассмеялся, а отсмеявшись, спросил:
— Помнишь, как ты сшиб Брока на пол? В фургоне?
Джеймс помнил, но случившееся уже подернулось пеленой, отодвинулось в туман, и он удивлялся, как осмелился на такое, и не уверен был, что сможет когда-либо подобное повторить.
— Да, — сказал он неуверенно.
— Брюс осмотрел его потом, позже. Гематома на половину бока и, вероятно, трещины одного-двух ребер.
Вина снова накатила волной — на сей раз горячей — и Джеймс пробормотал:
— Мне жаль. Я должен извиниться…
— Только если хочешь еще больше его разозлить, — заверил Солнце. — Я говорю это к тому, что физически ты сильнее него, даже теперь, когда ты немного… не в форме. И я сильнее него. Тони — если не сильнее, то уж точно тверже. Ванда и Наташа легко бы справились с ним, если бы захотели, пусть они и слабее. Насчет Сэма я так не уверен, но крылья дают ему определенные преимущества. А Брюс, вернее, Халк, и вовсе сильнее нас всех, вместе взятых.
Джеймс кивнул, глядя в сторону. Если бы все было так просто…
— Не то, да? — догадался Солнце.
Джеймс вздохнул. Огорчать его не хотелось, Солнце и без того был удивительно чуток для человека, который одним своим видом, одним существованием заставлял тьму обращаться в нечто почти ручное, почти свое, почти безопасное — для себя и совсем немножко для тех, кто оказывался рядом.
Джеймс молчал, и Солнце молчал тоже, только положил руку ему на ногу, высовывающуюся из-под пледа, слегка сжал пальцы на шерсти, и Джеймс был благодарен, что Солнце не пытается больше отговаривать его, убеждать, что Тень ничего ему не сделает, заверять, что бояться нечего. Солнце понимал его, и этого пока было достаточно.
— Мы отправляемся на рассвете, — сказал Солнце чуть погодя. — И едем до заката. Даем одно представление и снова ждем рассвета. И опять едем — до следующего заката.
— Мы никуда не ехали сегодня днем, — проговорил Джеймс, и Солнце улыбнулся.
— Мне нравится, как ты говоришь «мы». Сегодня у нас появился ты, это стоило того, чтобы сделать исключение, я точно знаю. Смотри-ка, они возвращаются.
В темной траве вспыхивали зеленоватые огоньки, россыпью. А потом в кроне дерева запел ветер, и Джеймс вскинул голову и долго, очень долго смотрел, как там, в прохладной высоте, небесный бархат роняет дрожащие золотые искры.
— Баки, — позвал Солнце негромко.
Джеймс повернул голову, чувствуя, как ноет от долгой неподвижности шея, ее хотелось потереть, размять, но его рука, единственная оставшаяся рука, уже до локтя покрылась мерцающими живыми каплями.
— Шея, — сказал он Солнцу, зачем-то улыбаясь, и длинно выдохнул, когда на загривке под косичками и капюшоном вспыхнуло, растекаясь, тепло.
Солнце теперь стоял на коленях, развернувшись к нему всем телом, большой и такой светлый, и правая рука его поднялась чуть выше, на затылок, а пальцы левой продолжали теребить край белой салфетки.
— Баки, — повторил Солнце очень серьезно. — Можно я…
— Да, — ответил Джеймс, вновь охваченный чувством легкости и странной эйфорией, будто чудесные пузырьки, давно исчезнувшие в небе, вернулись к нему вместе с падающими звездами. — Можно.
— Ты не спросил, что именно можно, — заметил Солнце с той же серьезностью.
— Все, — сказал Джеймс, удивленный, что Солнце еще не понял, не осознал того, что сам он ощутил при первых звуках голоса, полного меда и сосновой смолы. — Тебе можно все.
Горячие пальцы на затылке Джеймса дрогнули, зарываясь в заплетенные волосы. А затем Солнце поднес салфетку к его лицу, и Джеймс, думая, что вокруг рта остались потеки мороженого, приподнял подбородок, и гладкая плотная ткань салфетки легла ему на губы, но даже сквозь ткань прикосновение обожгло, словно рот его все еще холодило ванильным льдом.
— Горячо, — выговорил он, когда все кончилось — слишком быстро — и салфетка исчезла. — Мало. Почему… так?
Крепкие пальцы продолжали удерживать его голову слегка запрокинутой, но этот контакт — в отличие от хватки Тени — совсем не хотелось прерывать.
— Половина вопроса — половина ответа, — ответил Солнце, и отпустил его волосы, и быстро и аккуратно, словно извиняясь, помассировал ему шею. — Идем. Я покажу, где ты будешь спать.
*
Кровь была всюду, и Джеймс тонул в ней — так медленно, что почти привык, и, может быть, поэтому начал сопротивляться лишь тогда, когда красное, подернувшееся пленкой, сомкнулось над головой, и хлынуло в рот и нос, и стало нечем дышать, а он все бился, отчаянно и безуспешно, и щупальца, оплетя ноги, тянули его в черную глубину. В бедро словно ввинчивали раскаленный шуруп.
— Баки, проснись.
— Это судороги? Он как будто захлебывается.
— Чем?
— Э-э-э, молниеносный отек легких? У нас все-таки будет чучело?
— Тони, будь добр, выйди. Здесь и без тебя тесно.
— Я не виноват, что Флаттершай так грохочет, что любой полтергейст обзавидуется. В таком шуме невозможно спать.
— Можно подумать, ты спал.
— Ты же знаешь, птичка, сон для слабаков, но я исключительно из принципа…
— Баки, просыпайся.
— Кто-нибудь увлекается таксидермией?
— Старк, заткнись и позови Беннера.
— Я-то позову, но если в него заедут копытом, то припадочная лошадь станет самой меньшей из наших проблем.
— Я сказал тебе закрыть рот! Роджерс и Максимофф остаются, остальные на выход! Живо!
— Как скажешь, папочка.
— Баки, ты в трейлере, ты не тонешь. Проснись.
Джеймс погружался все глубже, и щупальца все туже стискивали тело, новые и новые, они кишели и ложились внахлест, он задыхался, а вверху еще видно было солнце, совсем слабыми розовыми отблесками. Солнце. Стив.
— Я здесь, Баки. Открой глаза. Дыши.
«Я пытаюсь, — подумал Джеймс. — Я не могу. Вытащи меня отсюда».
— Ванда, я его подержу, попробуй посмотреть.
Мир раздвоился, и одна половина Джеймса тонула, захлебываясь, с передавленными ногами и ребрами, а вторая лежала, подергиваясь, на сухом и твердом, со странной тяжестью на нижних ребрах, и во рту у обоих было солоно и горячо.
— Ванда?
— Ему снится кошмар. Я попытаюсь…
Все было быстро: щупальца обвисли, бессильные, и ушли в глубину, раздосадованные, упустившие добычу, алая кровь же стала алым туманом, и туман сдул ветер. Джеймс открыл глаза.
— Баки?
Воздух был обилен и сладок, пальцы Ванды на висках — нежны, сходящее с ума сердце, услышав ритм сердцебиения Солнца, постепенно успокаивалось, подстраивалось, электрический свет резал отвыкшее зрение, и соломинка щекотала нос. Приподнявшись на неверной руке, Джеймс чихнул и бездумным взглядом уперся в созвездие ярких кричащих пятен на нежной желтизне досок.
— Ты, наверное, прикусил щеку, — сказал Солнце, одна его рука все еще лежала на левой ноге Джеймса, чуть выше колена, просто лежала, не удерживала. — У тебя болит где-нибудь?
— Этот знак… — прошептала Ванда белая, как полотно, и прижала узкую ладонь к губам, и в тот же миг бедро Джеймса снова полыхнуло, словно облитое кипятком.
Продолжая опираться на подрагивающую руку, он с трудом повернулся: алый череп горел, резко выделяясь на фоне короткой золотистой шерсти, и как бы пульсировал, и щупальца его хищно извивались, и хотя они были коротки, Джеймсу снова иллюзорно сдавило грудь.
— Клеймо, о котором ты говорил?
— Да.
Тень протянул руку, и Джеймс снова отвернулся и уставился на темнеющее на досках созвездие, пристально, до слез, прерывисто дыша и вздрагивая от сдерживаемого напряжения, уговаривая себя, что страх его жалок и не имеет под собой никаких оснований. Все существо его молило о сопротивлении или хотя бы бегстве, и ноги подергивались сами собой.