Было у черного лицо неподвижное, бледное, руки держал в карманах, на нас почти не взглянул. Рассыпался перед ним рыжий мелким бесом. Осмотрели они завод, черный ни слова.
Поручили мне наши переговорить с ним.
Подошел я к нему, остановился. Вижу, глядит в землю.
Начал я очень вежливо:
- Позвольте, - говорю, - спросить: беспокоимся мы о нашей судьбе, потому прошли здесь слухи, и не получаем жалованья, даже в половинном размере, как было обещано...
Посмотрел он на меня мельком, передернул плечом, и этак твердо:
- Да, - говорит, - завод может стать. - Жалованье вы получите, когда окончится забастовка, и у нас будут деньги. Теперь могу вам выдать немного... по одному фунту.
Стал я было о крайней нашей нужде, о наших долгах, а он мне так-то небрежно:
- Как вам угодно. У вас полное право с нами судиться. Беспорядка и неподчинения мы не потерпим: здесь не Россия.
- Очень, - говорю, - понимаю, и нет у нас никакого желания с вами судиться, желаем мы жить миром, интересует нас наша судьба по вполне понятным причинам.
Поднял он голову, - глаза чужие и темные:
- Хорошо, - говорит, - мы вас известим.
Остались мы после того в полном расстройстве, и пошло у нас как-то все неладом. Переехал от нас корнет, получил место у консула, писцом, видно, взяли его из милости. А мы остались без дела. Похуже это самой тяжкой работы. Бегал Южаков по знакомым, кормился, как птица небесная. У меня опять пошатнулось здоровье, томило по ночам в груди, и много изводила бессонница. Почти не спал я, тогда и голова у меня была пухлая, тяжкая, и дрожали руки. Голод мучил не сильно, приучил я себя есть мало, и была даже от того особая легкость в груди и ногах. Равнодушно засматривал я в магазинные окна, где на больших липовых досках лежало мясо, розовое, с белыми жилками, большими кусками: замечательное здесь мясо! Думал я, какой теперь голод в России и, может-быть, погибают люди, а все-таки не знать им нашего горького горя: тоски по своему родному! И частенько вспоминал я Заречье, и как живая передо мною стояла Соня. Видел я во сне своих стариков и всегда очень живо, и почему-то частенько мне представлялся отец: будто молодой и веселый, и бывало мне после тех снов жутко, и думалось, - не случилось ли в доме худое?
А через короткое время пришла на мое имя записка от местного консула. Рука, вижу, знакомая, с росчерком, писал, видно, наш корнет. Сказано было в записке, чтобы зашел я по нужному делу.
Подумал я, что с недобрым.
Так и вышло.
Пришел я в назначенный час, постучался. Открыл мне корнет, чистенький, бритый. Был он, видимо, за секретаря. Со мной поздоровался сухо.
Вышел ко мне консул, подал руку. Был он маленький черный, и как муравей, быстрый. Посадил меня в кресло.
- Так и так, - говорит, - должен, я вам сообщить неприятность.
- Что ж, слушаю: нам к неприятностям не стать привыкать.
А мне и в самом деле было в тот раз все равно, хоть на какую беду. Разглядывал я его кабинет: большой, заставленный мебелью, и был он между столами и стульями, как в поленнице мышь.
Угостил он меня папироской.
- Получил я от вашего начальства извещение, что вы и другой, как его... Этчис, здешний подданный, ваш сослуживец, больше не состоите на службе, и присланы вам для расчета деньги, по четыре фунта. Уполномочен я передать эти деньги.
Запнулся как-будто:
- Вижу, - говорит, - по вашему лицу, что вы нездоровы. И зачем вам было путаться с Зайцевым? Имя его тут давно нам известно.
- Да что, что такое?
- Очень, - говорит, - неприятно, - известно нам, что были вы в сношении с врагами государственного порядка и сами сочувствуете... И даже судились.
Очень я удивился:
- Да кто это, - говорю, - вам наплел?
И тут мне в глаза: в углу, за столиком, сидит наш корнет при полном порядке, костюмчик на пуговке, в руках карандашик. И прячет глаза.