Том Эгеланн
Хранители Завета
Египетский анх
Руна Т – тюр
Христианский крест
Пентаграмма
И умер там Моисей, раб Господень, в земле Моавитской,
по слову Господа. И погребен в долине в земле Моавитской,
против Веф-фегора, и никто не знает места погребения его даже до сего дня.
Склеп мой открыт, и солнечные лучи падают в темноту.
Взгляд Хоруса делает меня святым, а Осирис,
который благословенно живет после смерти, обнимает меня.
Торе Пёс вошел туда, где было тело короля Олафа, и стал хлопотать над ним, уложил и распрямил его и прикрыл тканью.
И когда вытер кровь с его лица, то увидел,
что лицо короля прекрасно, щеки румяны, как будто тот спал,
а лицо даже яснее, чем при жизни.
Пролог
Один только шаг между мною и смертью.
Потому и премудрость Божия сказала:
пошлю к ним пророков и Апостолов;
И из них одних убьют, а других изгонят.
Египет
1360 год до Рождества Христова
Медленно поднес он чашу с ядом к своим губам.
Ниже дворца сквозь марево с трудом просматривались мерцающие волны Нила. На ясном небе полыхало солнце, словно котел с кипящей медью. Вдали, над пустыней, дрожащая дымка пыли образовала серо-коричневый купол.
Струйками по шее и спине сбегал пот, песок прилип к коже и образовал на ней корку.
Хотя яд смешали с медом и вином, напиток от этого не потерял своего вяжуще-горьковатого вкуса. Ему предложили самому сделать выбор, как умереть. И теперь они окружили его – визири, жрецы, чиновники и генералы – и ждали, когда он опустошит чашу. Не было только фараона и царицы. Но они и не собирались приходить.
Белый голубь промелькнул мимо окна и быстро полетел к солнцу. Проводив голубя взглядом, он поднес чашу к губам и осушил ее.
Древнеисландский пергамент
1050 год
(В 1240 году включен в состав «Кодекса Снорри»)
Берегись, читающий эти тайные руны. Муки Дуата[1], Хеля[2] и Ада ждут того, кто без позволения раскроет загадки этих знаков.
Избранником являешься ты, охраняющий тайну ценой своей чести и жизни. Твои божественные покровители Осирис[3], Один[4] и Христос наблюдают за каждым твоим шагом. Слава тебе, Амон[5]!
Норвегия
1070 год
Старый викинг закашлялся и посмотрел в оконце своей холодной монастырской кельи на склоне горы. Со стороны океана надвигался туман, но он его не замечал. У воды среди камней и выброшенных на берег водорослей чайки устроили крик, окружив гниющие останки туши тюленя.
Он откашлялся, обхватил негнущимися от подагры пальцами перо и написал:
О́дин, дай мне силы.
Руки мои дрожат. Скрюченные пальцы больше похожи на когти орла. Ногти заострились и обломались. Из груди моей вместо дыхания вырываются свист и хрипы. Глаза, которые когда-то могли разглядеть сарыча в поднебесье или корабль на самом краю горизонта с верхушки мачты, теперь застил вечный туман. Только наклонив лицо к пергаменту, так что отчетливо слышен скрип пера по хорошо выделанной коже и ощущается запах дубильной кислоты, смешанный с моим собственным дыханием, я, хоть и с трудом, различаю слабый след чернил. Но это неизбежно, когда медленно приближаешься к позорной смерти.
Браге, дай мне силы запечатлеть мои воспоминания на выбеленном пергаменте. Больше сорока лет прошло с того дня, когда моему повелителю и королю – человеку, которого называют теперь Óláfr hinn helgi, Олаф Святой, – нанесли удар мечом в битве при Стиклестаде[6]. Я был его оруженосцем и другом. Он так и стоит у меня перед глазами, бесстрашный и твердый в вере, а Кальв наносит ему смертельный удар. Он нашел своего Бога, мой король.
Чтобы не перечить моему господину, я принял крещение во имя Иисуса Христа. Однако втайне, как и встарь, поклонялся богам, доставшимся мне от предков. Я так и не осмелился признаться Олафу, что изменял вере. Оставаясь наедине с собой, я молился О́дину и Тору, Бальдру и Браги, Фрею и богине Фрейе[7]. Мои боги помогали мне всю мою жизнь. А что сделал Иисус Христос для моего короля? Где был Бог, которого они называли Всемогущим, когда Олаф сражался за Него при Стиклестаде? Мои же боги сохранили мне жизнь и позволили дожить до возраста, когда тщедушное бренное тело почти рассыпается на куски, внутренности сгнили, а мясо отваливается от костей. Никогда Валгалла[8] не распахивала предо мной своих врат. Почему мне не было позволено умереть в битве? С того самого дня, как мы с Олафом, тогда еще два молокососа, отправились в свой первый поход викингов, я не раз смотрел смерти в глаза в чужих краях. Но валькирии никогда не останавливали на мне свой выбор. Я еще чувствую жажду крови и помню ярость, которая вскипала во мне каждый раз при приближении к чужому берегу, ужас в глазах противника, вздымающиеся груди и обнаженные бедра женщин, над которыми мы надругались. Мы бились храбро – так, как нас учили отцы и деды. Сколько человек мы убили? Больше, чем пальцев на руках у тысячи человек. Я и сейчас вижу перед собой взгляд тех воинов, которых я разрубал во имя короля Олафа. Мы брали в плен мужчин и женщин, которых потом продавали как невольников и наложниц. Поджигали дома и, уходя, оставляли деревни в руинах. Таков был обычай.
Незадолго до смерти Олаф почувствовал угрызения совести. Он молил своего Бога о прощении. Его Бог не уважал приносящие славу битвы. Если приверженцы этого Бога складывали молитвенно свои руки и шептали волшебные слова, то Он прощал им грехи, которые их мучили. Но только если они поклонялись Ему. Какое лицемерие! Я никогда не мог понять этого Бога и Его Божественного Сына. Поэтому я по-прежнему приносил жертвы О́дину и Тору. И еще Браге, богу поэзии и искусства скальдов[9]. Меня называли скальд Бард. Ни одно из моих скальдических стихотворений не записано. Мои лучшие стихи живут в устах других людей.