Шурка и его сверстники открывают книгу с той же поэтической силой чувства, с какой переживают первую любовь; они ожидают первую выдачу книг в библиотеке как свершение лучшей своей мечты. Выразительно показывает автор поистине чудное мгновенье, когда деревенский подросток, в жизни не знавший ничего прекрасней гармони, впервые слышит рояль.
Духовные наследники Касьяна с Красивой Мечи, тургеневских "Певцов" стоят на пороге величайшего из мировых открытий - Октябрьской революции. В сознании будущих хозяев мира идет переоценка не только социальных, но и нравственных ценностей. Отсюда - сложность и противоречивость процесса самоопределения Шурки и его друзей в формирующейся революционной среде, отсюда - и особая "совестливость" ребят по отношению к людям, стремление к справедливому решению их участи.
Конечно, прав посланный в деревню большевиками старый питерщик: "Лютеет народ. Копит силу." Но самой лютости этой нет в русском народном характере утверждает своим романом Василий Смирнов. Она возникает лишь как вынужденный ответ на непосильный гнет эксплуататоров. Народ копит силу для борьбы за свободу, человечность, счастье.
Новый жизненный материал "Весны Семнадцатого" определяет и новый стиль романа. Классически ясный, теперь он обретает особую напряженность. "Весна все торопилась, бежала, не оглядываясь..." Мамки сидели на сходке "поднебесные, с дальней слабой зарей на щеках..." Слушая беседу отца с военнопленным Францем о революции, "Шурка тонул и горел... в отрадном жутком пожаре" отцовских глаз, "захлебываясь наслажденьем, замирая, радуясь... и сам светился пламенем, все вокруг поджигая, как отец". И хочется сказать вслед за автором: "Да, нынче весной все было по-новому." По-новому о весне Семнадцатого написал и Василий Смирнов.
З.КЕДРИНА
ВЕСНОЙ СЕМНАДЦАТОГО
Глава I
ЛЕДОХОД
В классе на подоконнике давно радовали душу ветки тополя в Аграфениной кринке с водой, глянцевитые, как бы в масле, крупные, невесть когда отросшие листья горели неугасимо день-деньской живым зеленым огнем, а на дворе стужа убывала вроде мало. По утрам ребятня бегала в школу волжским полем, напрямки, по насту, точно по белому железу. Матово-чешуйчатый надоевший снег не проваливался, держал горластую ораву без лыж, и только крякал от тяжести и словно бы гнулся под ногами. В морозном чистом небе, высоко-высоко, выше самого солнышка, кувыркались и плавали орлами черные вороны, и все парами. Густо, дивно синели по оврагу и Гремцу сугробы. До слез ослеплял блеск снега и солнца. "Красно, да не милостиво, - говорили мамки, - холоду-то, кажись, не будет конца".
Но возвращаться после уроков приходилось уже проселком, потому что наста в заполдни как и не бывало. Снег радостно таял, голубой, рассыпчатый, и зимняя, золотая от навоза и света вода весело проступала по ухабам и рытвинам, того и гляди, замочишь валенки. Под каждой сосулей можно было напиться досыта: такая разыгрывалась под застрехами, на красной стороне, капель, и думалось об одних скворечнях. У добрых, заботливых людей они к сретенью готовы, новехонькие, долбленые, как есть дуплянки, и сколоченные из досок, крытые берестой, с круглыми оконцами и прибитыми под ними сухими рогульками, деревяшками-подоконничками, чтобы было где вольготно посидеть, попеть ранним гостям, - ну хоть сегодня развешивай домушки по липам и березам повыше. А вот у некоторых лодырей и старые скворечни не сняты и не вычищены, - все недосуг, лень да сборы. Пронадеется Шурка на батины глиняные дворцы попусту, прозевает скворцов, и выйдет у него новоселье для проклятущих воробьев, не иначе. Опоздаешь, так и синиц не заманишь, - это давно известно.