Снова зазвучали голоса — то тут, то там маги вскакивали с мест, желая быть услышанными.
— Ты ведь не собираешься этим ограничиться, Хочо? — шумно вздохнул Шимони.
Толстяк уткнулся подбородком в ладони, отчего щеки собрались в морщины.
— Разумеется, нет, — прошептал он. — Но надо же было кому-то окоротить этого нахального молодчика.
Неподвластный законам государства, каждый Великий волен был поступать так, как считал нужным. Любой из них мог по собственному усмотрению вмешаться в борьбу против Мары, если полагал, что так будет лучше для Империи. Однако в делах государственной важности требовалось, чтобы сами маги избрали и узаконили для себя единый образ действий; в таких случаях решение принималось большинством голосов и ни один член Ассамблеи не мог пойти наперекор общей воле. Сегодня не приходилось надеяться, что согласие будет достигнуто быстро, и потому Хочокена избрал новую тактику: пусть уж собратья по магическому искусству вдоволь наговорятся, обсуждая по всей форме предложенную политику невмешательства, а он тем временем попытается исподволь склонить большинство Ассамблеи к благоразумию и терпимости.
С видом полнейшей покорности судьбе толстяк разгладил хламиду на животе:
— Ну-с, дадим этим горячим головам накричаться до хрипоты, а сами пока попробуем добраться до сути дела. Когда они выдохнутся, мы подкинем им единственный разумный выход из положения и потребуем голосования. Пусть они тешатся иллюзией, что первыми нашли приемлемое решение. Пусть Тапек и Мотеха считают, что это они ведут Ассамблею к единодушию, — так будет безопасней. Иначе они начнут орудовать самостоятельно и, чего доброго, натворят бед.
Шимони угрюмо покосился на дородного соседа:
— Почему, интересно, тебе непременно нужно устраивать нескончаемые словопрения, чтобы найти выход из любой неурядицы?
— А у тебя есть идея получше? — колко отпарировал Хочокена.
— Нет, — буркнул Шимони.
Не желая утомлять себя дальнейшими разговорами, он снова уделил внимание площадке в центре зала, где обосновался один из множества желающих поговорить.
***
Утреннее солнце припекало большой штабной шатер. Внутри стоял тяжелый запах густого масла, которым при выделке пропитывали кожу, чтобы она стала непромокаемой, и жира, используемого для смазки ремней и доспехов. В смеси ароматов отсутствовал лишь запах масла для светильников, поскольку властительница не видела надобности в дополнительном освещении. Облаченная в великолепные доспехи и шлем, увенчанный плюмажем клана Хадама, Мара восседала на нарядных шелковых подушках. Входные полотнища шатра были откинуты, и падающий снаружи утренний свет очерчивал ее строгий профиль. Позади нее стоял Хокану. Положив руку в латной рукавице на плечо жены, он обозревал войска, ровными рядами выстроенные в широкой долине у подножия холма.
Всю луговину, насколько мог охватить взор, заполняли застывшие в ожидании воины. Их было такое множество, что шлемы и копья не поддавались счету. Все замерло, лишь ветер шевелил перья офицерских плюмажей — не только зеленого цвета Акомы, но, казалось, и всех цветов радуги. Однако затишье было обманчивым. Каждый боец в доспехах клана Хадама был готов в любую секунду исполнить приказ своего полководца, как только прозвучит призыв чести.
В своих парадных доспехах Мара казалась изваянием из нефрита с бесстрастной маской вместо лица, как и полагалось цуранскому полководцу; но осанка госпожи порождала у окружавших ее советников странное ощущение хрупкости этого незыблемого фасада — как будто жесткая оболочка внешнего безразличия была последней препоной, сдерживающей бушевавшие внутри чувства.