Неизвестно, почему, но стремился так управлять конем, чтобы тот ступал точно по зазубренной кромке бархана. Две правые ноги, две левые, две правые, две левые. Ему надо попасть к границе, думал Джерри во сне, и пяткой чуть приударил коня. И вот на пути — тот же человек, из цирка! Выхватывает поводья, жеребец встает на дыбы, Джерри не удерживается и падает. Не больно, в песок. Незнакомец наклоняется над ним, и тогда Джерри различает, что это не лицо такое темное, это просто маска, и незнакомец произносит с той же интонацией:
— Не может быть…. Ты здесь один? Как тебя зовут? — И более настойчиво: — Кто ты? Где ты? Где ты, спрашиваю?
— В тюрьме Рос-Альта! ! — вопит ему в ответ Джерри, и опять просыпается..
В третьем сне появился отец. Отец совсем был настоящий, только чуть моложе. Шеннон улыбался, и что-то наигрывал на гитаре, совсем не видя сына. Потом к нему подошла сзади молодая беременная женщина и, смеясь, закрыла ему глаза.
— Мама? — прошептал Джерри, словно бы притаившийся где-то рядом с этими двумя.
Женщина была хорошенькой, шаловливой и, видимо, знатной — платье и диадема на голове говорили об этом. Парочка поцеловалась, а потом Шеннон повесил на плечо ремень гитары, взял за руку свою даму, и куда-то пошел.
— Отец! — еле слышно окликнул Джерри. Шеннон обернулся, горячий и печальный серо-зеленый взгляд нежно, физически ощутимо обласкал Джерри.
— Ты здесь? Тогда закроешь двери, хорошо?
Какие двери? И правда… там, где стояла влюбленная пара, закрывались медленно прозрачные, стеклянные двери.
— Закрой, — прошелестел голос отца, — закрой.
Джерри протянул руки и толкнул створки. Они были тяжелыми. Но он толкал, снова и снова…
Проснулся в слезах. От этих ядовитых горьких слез стал чесаться кончик носа.
Пришла стража. Обозрели его, валяющегося на грязном полу, обозрели и зареванное лицо. Потом милостиво разрезали веревки и вынули кляп. О пол стукнулась черствая корка хлеба.
— Последняя еда, — сообщил важный усатый сержант. — Утром тебя повесят. В уборную не хошь? На рассвете не поведу.
Джерри промычал что-то, отплевываясь от кляпа.
— Ну, как хошь. Токо тут гадить не смей! И ушли. Парень схватил непослушными руками хлеб и стал грызть. В борьбе с каменно черствой горбушкой прошло достаточное время.
— Чьиии… — на оконце свистела ночная лазоревка. — Чьиии… тах-тах…
Эх, птица, тоже есть хочешь? Понятное дело, люди на полях ни зерна не оставили. Джерри с жалостью поглядел на крошки в ладони, но пересилил себя и выставил руку лодочкой в окошко.
Лазоревка вспорхнула на ладонь, не дожидаясь долгих приглашений.
И — голос за окном.
— Сегодня тебе на руки садятся лазоревки. Завтра это будут только стервятники и мухи.
Джерри внутренне напрягся. Людям только дай поглумиться над чужой бедой. А вообще к кому обращаться — только ботинки и видны. Ботинки хорошие.
А голос знакомый. Но не Дан.
— Меня сегодня тянет на благотворительность. Купить тебе местечко в центре кладбища, попросторнее?
— Попридержите золото, добрый господин. Меня похоронят за оградой, — ответил Джерри, продолжая кормить лазоревку. — Я ведь актер.
— О, мальчик мой! Не волнуйся, священника можно уговорить. Кажется, мы с ним сидели в одном ряду на твоей пьесе. Поверь, перед господом и людьми ты — никакой не актер!
Крошки кончились, но птица не улетала.
— Ай! — крикнул парень.
Лазоревка что есть силы клюнула открытую ладонь, и ранка набухла каплей крови. Джерри быстро втянул руку за решетку и даже зашипел. Прохожий присел перед оконцем, и уже вовсе не издевательски спросил:
— Что, совсем не умеешь терпеть боль? Как же ты собираешься выдержать завтра все, что полагается по закону за воровство?
— Но вас же потянуло на благотворительность, добрый господин. Заплатите палачу, пусть он даст мне змей-травы утром.