– Почему паршивый? – спросил Синцов.
– А какие же еще интеллигенты бывают, кроме как паршивые? Если и ты из них, то извиняюсь.
– Я из них, товарищ комиссар.
– Шучу, – сказал Левашов. – Просто присказка такая глупая. От бывшего командира полка Барабанова заразился…
И, еще раз повторив: «Пошел!», скрылся в темноте.
– Вот вам и Левашов, – сказал Ильин, когда они прошли несколько шагов. В голосе его послышалась любовь к тому ушедшему в темноту человеку.
– А Барабанов ваш, вижу, был кругом дуб, в выражениях не стеснялся! – сказал Синцов.
– Выражения – полбеды, – сказал Ильин. – Мы и сами бываем неласковые. Хотя, между прочим, ввели у себя в батальоне – не материться. Как вы насчет этого?
– Раз так, буду придерживаться, – сказал Синцов. – Давно ввели?
– Месяц. Еще при Тараховском завели такую странность.
– А чья инициатива? – спросил Синцов, подумав о «паршивом интеллигенте» – замполите.
– Моя, – сказал Ильин.
Землянка штаба батальона, против ожидания Синцова, оказалась просторной, с солидным накатом над головой.
– Старая, немецкая, КП их батальона был, – входя, пояснил Ильин. – Только ход теперь с другой стороны пробили.
В землянке сидели восемь офицеров, все они поднялись при появлении Синцова.
Синцов, как только вошел, подумал, что вяло привставший немолодой низенький старший лейтенант с равнодушным широким лицом и есть Богословский, но оказалось, что это контрразведчик, уполномоченный Особого отдела, или, как его теперь называли, «Смерша»; говорили, что это новое название – сокращенное от слов «смерть шпионам» – придумал сам Сталин. А Богословский, наоборот, был на вид самый бравый из всех присутствующих, высокий и стройный. Здороваясь, он, как олень, вздернул красивую горбоносую голову. Вздернул как бы даже с вызовом: «Что бы там тебе про меня ни говорили, а я вон какой!»
Замполит Завалишин действительно был самый настоящий «паршивый интеллигент»: щуплый, плохо побритый, в толстых сильных очках.
«Наверно, ограниченно годный», – подумал Синцов.
Адъютант батальона был высокий вихлявый парень с торчащими усиками, из тех, что, как назло, не растут, хоть поливай их утром и вечером.
На крупном пучеглазом багровом лице командира пулеметной роты была написана такая старательность, что Синцов невольно вспомнил слова Туманяна – «способен на ложь».
Старший лейтенант – минометчик, о котором Ильин по дороге сказал «старик, из запаса», был совсем не старик, а дюжий спокойный сорокапятилетний дядя. А впрочем, по арифметике лет он и верно годился в отцы и Ильину, и адъютанту батальона, и обоим командирам стрелковых рот. Эти двое были похожи друг на друга, как братья: одинакового среднего росточка, одинаково сегодня, перед наступлением, одним и тем же парикмахером безжалостно обкорнанные под бокс, и оба с чубчиками, как футболисты, только один с льняным, а другой с черным.
«Левый край, правый край…» – про себя повторял Синцов черт его знает откуда влезшие в голову слова довоенной песенки. И еще подумал, глядя на выстриженные затылки и на чубчики: сколько на его собственных глазах уже сложено этих лейтенантских голов на многострадальной русской земле!
– А где Чугунов? – спросил Ильин.
– У Чугунова замечено движение перед боевым охранением. Просил разрешения остаться в роте, – сообщил Богословский.
– Комроты-три находится у себя, – доложил Ильин Синцову, как бы ставя этим докладом точку на своем прежнем положении человека, исполнявшего обязанности командира батальона.
«Вот с ними и воевать», – подумал Синцов и пригласил офицеров сесть.
Долго говорить о себе не считал необходимым; не входя в подробности, сказал, что воюет с начала войны, в разное время был и на взводе и на роте; с октября по декабрь командовал в Сталинграде батальоном.
– Слышал, что Герой Советского Союза капитан Поливанов был сильным командиром батальона. Буду стремиться в меру сил заменить его на этой должности, а в остальном надеюсь на вас и личный состав батальона.
Сознавая трудность своего положения перед людьми, только что понесшими потерю, чувствовал, что надо бы сказать по-другому, но не смог преодолеть свою сдержанность. Раньше, до войны, легче сходился с людьми, но ни того, что война вычеркнула из тебя, ни того, что вписала, видно, не перепишешь.
По отношению к собравшимся было два чувства: хотелось понять каждого, но и задерживать людей надолго было нельзя, особенно командиров рот. Да и вполне поймешь людей все равно только в бою.
Чтобы не затягивать разговора, спросил у командиров рот лишь о том, что хотел услышать лично от них: о настроении людей и понимании завтрашней боевой задачи.
Потом взял у Ильина карту и с карандашом в руках прошелся с каждым по его боевому участку, уточнил, как оценивают противника и местность. Вместе с Ильиным и минометчиком посмотрел схемы огня – и своего и поддерживающего.
Карту все читали грамотно, неприятных неожиданностей не было, за исключением одной: командир пулеметной роты Оськин в ответ на вопрос, где будет находиться завтра во время боя, бойко отчеканил: «Где прикажете!» За этой бойкостью чувствовалось: или заранее не думал, или уклонился от прямого ответа. Станковые пулеметы, согласно приказу, отданному еще Поливановым, были приданы стрелковым ротам повзводно, и командир пулеметной роты мог при желании болтаться во время боя и где-то сзади.
Услышав «где прикажете». Синцов ответил, что до утра прикажет, оглядел всех и сказал:
– У меня все. Какие будут вопросы?
В землянке было неправдоподобно тепло, один бок печки раскалился докрасна. Синцов снял ватник и, расстегнув меховую безрукавку, чтобы перепоясаться под ней ремнем, поймал взгляд адъютанта. Адъютант смотрел на ордена.