-- Большевизм проповедуете, Керн! Не страшно вам в наше время большевиком быть?
-- Я, если нужно будет, могу вам хоть "Некрономикон" проповедовать. Я вообще ничего не боюсь: меня всё равно шлёпнут, не те, так другие, а когда и за что -- не знаю и знать не хочу! А большевики, к вашему сведению, вымерли ещё сто лет назад, не выдержав конкуренции со Сталиным и его несвоевременными идеями...
За обедом новый начальник коммуны неожиданно для себя разговорился с Лантановым. Тот осмелел немного, вылез из-под кровати, подал вернувшемуся из умывальной комнаты Керну свежее полотенце (тот побрезговал), но за стол садиться не стал: ел свою тушёнку, лёжа на полу и нервно вздрагивая при каждом шорохе снаружи.
-- Вы им, товарищ Керн, правильно не доверяете, -- дрожа над миской, проникновенным шёпотом говорил Лантанов. -- Это скоты, сами видите, все до единого скоты. Ни чувства долга, ни веры в идеалы вы у них не найдёте. Они уважают только силу!
-- Так не бывает, Юрий, -- покачал головой Керн. -- Так не бывает.
-- А вы вспомните, сколько раз вам приходилось силу показывать, чтобы разговор завязался, -- предложил Лантанов. -- Они ж без этого вас не уважали! Как думаете, почему я по коммуне с плёткой ходил?
-- Фашист потому что, -- ответил военинструктор.
-- И ничего я не фашист! А просто, если человек сам не понимает, зачем дисциплина нужна, так его только силой принудить и можно. Вы что думаете, они за собой сами подтирать научились? А сколько усилий надо было, чтоб от самогонки их избавить? Чтоб хоть кого-то в поле вытащить, работу настоящую показать?! Это Олег их попортил своим либеральничанием, всё песенки учить заставлял. А как опасность -- так в кусты, зараза! Мной же и прикрылся, мало я ему... А вы, товарищ Керн, либеральничать не станете, поэтому я с вами и остался. Я вам ещё не раз пригожусь. И я умею быть верным, я без шуток! Как собака! Прямо служить вам готов. Только возьмите меня, пожалуйста! Вы не пожалеете, честное слово! Хотите вот, хоть сразу ошейник на меня оденьте, -- Лантанов достал из-под кровати украшенный стразами металлический ошейник, набросил на себя, как хомут, просунув под белые пряди волос. -- Только не выгоняйте! А то пропадёте вы тут, честное слово, пропадёте вы в одиночку...
-- Лантанов! -- повысил голос Керн. -- Снимите немедленно ошейник и сядьте по-человечески! Что у вас ещё за фантазии?!
Юрий хлюпнул носом, снял ошейник и положил его на кровать Алибека Мухтарова. Пригибаясь и поглядывая в окно, залез на табуретку, придвинул её к столу.
-- У меня на самом деле очень много фантазий, -- пожаловался он. -- Фантазирую и фантазирую, иногда даже начинаю... Бояться! Меня из интерната за это выгнали. Жить, говорят, с тобой невозможно. А я тоже с кем угодно жить не готов! -- выкрикнул он вдруг. -- Дисциплины не знают! А дисциплина нужна, с детства нужна, хорошая домашняя дисциплина. И вы, товарищ Керн, с ними лучше не либеральничайте. Съедят, съедят, сомнут, животные... твари... Вы их не знаете, товарищ Керн, но я-то их знаю!
Военинструктор доел тушёнку, резким движением (Лантанов попятился) выдернул из планшетки блокнот и карандаш.
-- Ваши предложения изложите в письменном виде, -- сказал он. -- Расстрелы и газовые камеры не предлагать.
-- Да я же не зверь, я же не волк, -- забормотал Юрий, принимая блокнот как драгоценный дар. -- Я же понимаю... Газовые камеры, это так, это для блезиру... Посидит ночку в газовой камере, окстится, потом дисциплину соблюдать легче, правда? Я ж не Кристаллов, не Тамара эта самая Фёдоровна! Надо дело делать, в людей их превращать надо, вот что я скажу, товарищ Керн...
Руководитель коммуны, не дослушав до конца Лантанова, схватил свою куртку и выбежал прочь.
У входа в административное здание его ждала небольшая делегация: там были мужчины и женщины, пожилые и помоложе, а среди них -- фельдшер Ирина, стрелок дозора с воспалёнными от бессонницы глазами и житель из одиннадцатого блока -- тот, что ходил в оранжевом.
-- Мужчина! -- окликнули его. -- Гражданин Керн! Поговорить...
Военинструктор подошёл к собравшимся, коротко кивнул.
-- Прошу в кабинет.
Пришедшие чинно расселись, зашушукались, и Керну пришлось их поторопить дежурным "Слушаю вас!"; после этого из толпы выпихнули солидного дядю с аккуратно подстриженной бородой, похожего на царского министра.
-- Вот мы тут послушали руководителя районной администрации господина Левицкого, -- сказал солидный, -- и так поняли, что мы ему кругом задолжали. В том числе и за наше, так сказать, успешное освобождение от тирании коммунистов. Как следствие, гражданин Левицкий предлагает нам должок-то выплатить. А мы себя должными не считаем, и платить мы никому ничего не собираемся. Вы, господин Керн, как думаете, наша община что-нибудь этому Левицкому должна?
-- Думаю, что нет, -- сказал Керн. -- Разве что обнаружатся какие-нибудь документы на этот счёт. В любом случае, долги трудовой коммуны -- пока что забота её администрации, а не населения.
-- Золотые слова, -- согласился солидный господин. -- А вам известно, что Левицкий собирался вас повесить?
-- Он говорил мне что-то такое, -- кивнул Керн, -- но у него не получилось. Наоборот, это я отправил его в газовую камеру. Но я не могу не признать, что за Левицким стоит сейчас историческая правота.
-- Какая такая правота?! -- Собравшиеся бурно зашумели.
-- Историческая. Под его руководством районные власти сумели сохранить средства производства, более того -- наладить производство. А тут, в коммуне, в это время жрали их хлеб и валялись под шконками. Вы себе администрацию грамотную, и то подобрать не смогли! Вас всякая сволочь по глазам нагайками хлестала, а вы терпели. Вот теперь Левицкий весь в белом, а вы... э-эх!..
-- Неправда! Мы тоже работали!
-- Вы вот именно что работали, а надо было трудиться. Труд -- он, знаете ли, осмысленный, он перспективу имеет. Остальное -- так, нагрев атмосферы путём перевода продуктов питания в калории. Ну скажите мне сами, какая у вас тут может быть осмысленная перспектива?!
-- А у вас есть осмысленная перспектива?!
-- Вы ко мне по делу пришли, или вы мои убеждения хотите проверять?!
-- И то, и другое. Какие ж могут быть дела, если убеждений нет? А так у нас к вам вообще-то предложение. Только оно, так сказать, не для всех. Не для митинга!
-- Я, конечно, по митингам главный спец. Только и делаю, что митингую, -- горько сказал Керн.
-- Ну, вы-то нет, а вот были тут, что без митингов есть не садились. А предложение у нас, господин Керн, такое: Левицкому этому ни черта не отдавать, а захватить землю под коммуной по праву работающих на ней людей. Земля тут чистая, плодородности средней -- у нас агроном вот есть, Дарья Тимофеевна, она разбирается. Пока холодно и голодно, в городе делать всё равно толком нечего. А мы тут тем временем развернёмся: построим посёлок с коттеджами, электростанцию, парники, да и вообще организуем себе дачи. А дармоедов и сельских тутошних жлобов -- пинком и на свалку!
После этой филиппики воцарилась тишина: люди ждали, затаив дыхание. Мельком Керн подумал, как несуразно выглядит всё это положение: вот есть люди, есть у них какая-то инициатива, задумка, есть, наверное, и воля задуманное исполнить; а вот поди ж ты -- обязательно надо поговорить с каким-никаким начальством, надо, чтобы кто-то сказал "добро!" и разделил тем самым с ними всю меру ответственности.
-- Ну, допустим, -- сказал он. -- Дачи -- это хорошо, дармоедов проучить тоже не мешает. А работать на дачах кто будет -- крестьянин за бутылку? Или гастарбайтеров наймём? С утра мы этот вопрос уже обсуждали. Все сошлись на том, что они не бобики -- вкалывать, и что пущай работает спившийся пролетариат. Только вот беда: нету у нас тут под рукой пролетариата! Не спившегося нету, ни трезвого -- никакого! А если и есть у нас пролетариат, -- Керн уже почти орал, -- так только с приставкой "люмпен-", причём это вы сами, граждане, вот вы, самый вы наш замечательный "средний класс"!