В зале, у карты театра военных действий, стоял Запус и Олимпиада. Запус указывал пальцем на Польшу и хохотал. Гимнастерка у него была со сборками на крыльцах и туго перетянута в талии.
- Отсюда нас гнали-и!.. И так гнали а-ах... Не помню даже.
VI.
Усталые бледно-розовые выплывали из утренней сини росистые крыши. Сонные всколыхнулись голуби. Из-под навеса нежно дремотно пахнуло сеном, - работник Бикмулла выгнал поить лошадей. Вздрагивая и фыркая, пили лошади студеную воду из долбленого корыта.
Бикмулла спросил Кирилла Михеича:
- Пашто встал рано? Баба хороший, спать надда долга.
Он чмокнул губами и сильно хлопнул ладонью лошадь.
- Широкий хазяйка, чаксы.
На разговор вышел из пимокатной Михей Поликарпыч. Он потянулся, поддернул штаны и спросил:
- В бор не поедешь?
- Зачем?
- Из купцов много уехало. Чтоб эти большаки не прирезали.
Бикмулла стукнул себя в грудь и похвалился:
- Быз да большавик. - Мой тоже большавик!
- Молчи ты уже, собачка, - любовно сказал Поликарпыч. - Большавик нашелся.
Бикмулла покраснел и стал ругаться. Он обозвал Поликарпыча буржуем, взнуздал лошадь и поехал в джатаки - пригородные киргизские поселки.
- Возьми ево! Воображат. Разозлился. Тоже о себе мыслит. Говорю тебе: поезжай в бор. На заимку или кардон. Там виднее.
- А Фиоза?
- Никто ее не тронит. - Поликарпыч подмигнул. - Она удержится, крепка.
- Строить надо. Подряд на семнадцать церквей получил.
Подымая воздух, густо заревел пароход. В сенях звякнуло - выбежал Запус, махнул пальцами у шапочки и ускакал. Лошадь у него была заседлана раньше Бикмуллой.
- Бикмулла стерва, - сказал Поликарпыч. - Пароход-то ихний орет. Должно сбор, ишь и киргиз-то удрал, - должно немаканых своих собирать. Прирежут всех, вот тебе и церкви... семнадцать.
- Таки же люди.
- Дай бог. Мне тебя жалко. Стало быть, не понимашь ты моих родительских мук. Ну, и поступай.
Фиоза Семеновна тоже поднялась. Ходила по комнатам, колыхая розовым капотом - шел от нее запах постели и тела.
- Умойся, - сказал Кирилл Михеич.
Лицо у нее распускалось теперь поздним румянцем - густым и по бокам ослабевших щек. Нога же стучала легче и смелее. И где-то еще пряталось беспокойство, за глазом ли, за ртом ли, похожим на заплату стертого алого бархата, - отчего Кирилл Михеич повторил сердито и громко:
- Умойся.
Из своей комнаты выпрыгнула упруго Олимпиада и, махая руками под вышитым полотенцем, крикнула:
- Надо, надо!.. День будет горячий - пятьдесят потов сойдет. Сергевна, ставь самовар!..
И верно - день обрушился горячий и блестящий. Даже ядреные тени отливали жирными блесками - черный стеклярус...
Самовар на столе шипел, блестел и резал глаза - словно прыгал и вот-вот разорвется - бомба золотая... Сквозь тело, в стулья, в одежду шел-впитывался жар и пот. Потное пахучее стонало дерево, кирпич и блестящий песок.
А жизнь начиналась не такая, как всегда. Ясно это было.
Разговоры тревожные. Тревожны неровные пятна пудры, румян и застегнутое кое-как платье.
Хрипло - задыхаясь - ревел пароход.
- Куда их?
- Плывут, что ли? Уходят?
Один только Кирилл Михеич сказал:
- Дай-то Господи! Пущай!
Да за ним повторила старуха-генеральша на крыльце.
У палисадника остановилась Варвара. Заглядывая в окна, говорила намеренно громко. От этого ей было тяжело, жарко и развивались волосы на висках.
- Братья у меня уезжают в Омск. У них отпуск кончился.
- А раны?
- Зажили. Только пока еще на костылях. В Петербурге большевики волнуются, - порядочным людям там быть нужно. Мама очень встревожена, говорят - по Сибирской линии забастовка... Вы не знаете?..
Ничего Кирилл Михеич не знал. Выпил положенные четыре стакана чая, вытер лоб и подумал: "надо итти". А итти было некуда. На постройке - из окна, из палисадника видно - нет рабочих.