– Понимаю…
– А раз понимаешь, то скажи мне, зачем эта ведьма разместила у себя в зале огромное полотно, во всю стену, на котором крупным планом изображена женская пи*да?
– Ха! Патрон, вам ли быть недовольным подобным произведением искусства? Неужто вы можете быть фарисеем?
– «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры»! Я и фарисейство? Нет. Это несовместимые понятия. Но я полагал, что потомственной ведьме, бывшей во многих жизнях дамой голубых кровей, носившей в разные времена княжеские и графские титулы, не пристало вот так вот, публично, выставлять на суд зрителей собственное произведение, посвященной такой странной тематике.
– Она сама нарисовала эту картину?
– Да, представь себе!
– Ты же видел тематику моих натюрмортов. Неаполитанские дворики. Милая сердцу Италия, берега Луары. А тут? Такое непотребство. Тощие ноги в синих чулках, и меж ног волосатый женский лобок. Странность какая-то! Ты не находишь?
– Не могу судить, не видя, – улыбнулся Владимир.
– Не можешь? Хорошо, я сделаю тебе копию и покажу.
– Буду вам очень признателен. Как мне кажется, и история доказывала это, феномен искусства иногда опережает, и на время нивелирует понятия вкуса.
– Ты полагаешь?
– Да, ныне знаменитые и признанные произведения искусства общество всегда, в самом начале, встречает в штыки, награждая сии творения ярлыками «безвкусицы». И только время ставит все на свои места. Ибо само произведение дает начало новому направлению вкуса.
– Хм… Мне понятна твоя мысль! Быть может, пройдет какое-то время, и я увижу эти синие чулки с пи*дой в Лувре?
– Кто знает? – усмехнулся Владимир. – Во всяком случае, многие ваши подопечные обладают всяческими талантами.
– Это да! Вот и ты, например…
– А что я? Я так… марал бумагу зря. Сами же мне пеняли на этот факт из моей биографии.
– Мой друг, все течет, все изменяется. Твой дух растет, а вместе с ним растут и способности. Кто знает, какими виршами или прозой ты удивишь меня в следующей жизни. Обещаю, что я не буду столь же критичен. И у меня меняется… вкус… – демон хохотнул. – Ну ладно, я тебя немного уболтал. Отдыхай, пока ночь. А то очень скоро я направлю тебя на очередной урок. Поверь, он будет чуточку тяжелее всего остального. А пока набирайся сил. Они тебе понадобятся. А старой лесбиянке Мег я прикажу тебя более не тревожить. А то будит моего le favori, подсылает к нему баб без пи*ды… Это же надо, додуматься до такой пакости! Уму непостижимо.
Виктор залез в позолоченную раму и махнул на прощание узкой ладонью. После его ухода рама сама собой деловито натянулась холстом. Изящная колонковая кисточка обмакнулась в невидимую глазу палитру. Размешала таинственные краски и принялась размашисто двигаться по холсту. В этот раз магистр отказался от своей привычной тематики. На холсте появилась круглая спина и вялый зад флегматичной на вид одалиски. Ее профиль походил на профиль глупой овцы. Одалиска была изображена на фоне роскошного восточного дворца. Она очень походила на образ Большой Одалиски, кисти знаменитого Энгра. Если бы не крайне глупое выражение лица женщины и слишком тяжелый, непропорционально тяжелый зад. Кисточка замерла в некотором замешательстве. Потом приделала на голову непривлекательной бабы сложного вида тюрбан с медными украшениями. Странным было и то, что нарисованный тюрбан, не выдержав тяжести массивного украшения, внезапно свалился с одалиски, вместе с волосами, обнажив совершенно голый, блестящий череп. А сама обнаженная дива повернула лицо к Владимиру и принялась дурашливо скалиться и моргать длинными ресницами. Раздался протяжный вздох, и кисточка, набрав на кончик ярко-зеленой краски, внезапно перечеркнула неудавшийся шедевр. Одалиска задрожала и протекла на пол крупными телесными каплями, похожими на растопленное сало… Холст недолго оставался пустым. Этой же, зеленой краской, был нарисован чудный летний пейзаж средней полосы России и белая беседка с едва уловимым тонким силуэтом барышни, в легком розовом платье. На миг Владимиру даже показалось, что он почувствовал ароматы летнего полдня.
«Виктор, как всегда, неподражаем…» – усмехнулся Владимир.
Махнев продолжал курить сигару и заворожено смотреть на полную луну, лежащую словно на блюде, прямо за его окном.
«Да, жаль, что Катька не станет моей любовницей. Старая ведьма никогда не позволит ей быть со мной. К чему вообще были все эти странные реверансы? Её приход? К чему все это? Подразнить меня? Ну, их к черту, всех этих баб! Все они ведьмы…»
Он перевернулся на другой бок и попытался уснуть. Но сон, как назло, не шел к нему. Гулять тоже не хотелось.
«Виктор говорил о моих стихах. Но, что стихи? Правильно он сказал, что я не Пушкин. А быть посредственным поэтом – стыдно. Почему при жизни я не пытался писать прозу? Мне есть, о чем написать».
Владимир даже сел. Его охватило непонятное волнение.
«Интересно, а здесь есть бумага и перья? Может, надо их мысленно представить, как и еду?»
Он снова посмотрел в сторону окна. Сноп холодного лунного света теперь падал не прямо на пол. Поток встречал на пути некую прямоугольную, блестящую преграду. Махнев присмотрелся и ахнул. Рядом с окном, вплотную к подоконнику, стоял небольшой письменный стол и довольно удобный, мягкий стул с высокой спинкой. Махнев стремительно подошел к столу. На углу стола стоял высокий подсвечник с виньетками и шестью свечами. Но Владимир не стал зажигать свечей. Луна светила так мощно, что было светло, словно ясным днем. Ровной стопкой перед Владимиром лежала пачка белоснежной писчей бумаги. Рядом с ней красовался малахитовый прибор с несколькими чернильницами и каменным стаканом, наполненным хорошо очиненными, гусиными перьями. Тут же лежал и перочинный нож. У Владимира при виде этого богатства сильнее застучало сердце, и задрожали руки. Он отодвинул стул и присел к столу.
«Как давно мои руки не держали перо, – подумал он, едва справляясь с волнением. – Прошла целая вечность! А между тем, я сочинитель. И был им всегда, не смотря на всё критиканство здешнего Авгура. Все, что со мной происходит сейчас, это временно. А творчество – вещь более постоянная. Я давно чувствую непреодолимое желание, попробовать себя в прозе. Я ведь еще тогда, в Летнем парке, подумал о том, что непременно должен записать рассказы моих теперешних товарищей. Они все были полны удивительными подробностями».
Владимир на минуту задумался о том, как назвать сборник своих новелл. ««Сон в летнюю ночь»? Хм? Нет, такое название уже было у Шекспира. Черт! Надо придумать что-то другое. «Сны моих друзей»? Как-то тривиально… «Путешествия во снах?» Нет… Лучше «Блуждание во снах». Ладно, оставлю пока так. Может, потом изменю название».
На титульном листе он размашистым почерком написал заголовок. И взял другой лист. Снова задумался.
«Первую главу я посвящу описанию приключений господина Булкина, моего верного друга».
Владимир сосредоточился и начал вспоминать рассказ Макара. Незаметно он увлекся. В комнате стояла полная тишина, только перо едва поскрипывало, выводя буквы на бумаге. Откуда-то, со стороны поля, потекла знакомая Лунная соната Бетховена. Музыка звучала негромко, но Владимир хорошо знал и любил эту мелодию. Луна таинственно освещала ровные строчки, серебрила каждую букву. Лунный поток струился так мощно, что казалось, по нему можно прогуляться пешком. Владимир с наслаждением писал первый абзац. За ним пошел и второй. Буквы тянулись сами, будто ткались из лунного луча и густых фиолетовых чернил. Никогда еще его творчество не было овеяно такой волшебной атмосферой. Казалось, что сами музы едва дышат от блаженства. Оторвался он от бумаги лишь тогда, когда исписано было полных три листа. Владимир решил перечитать то, что у него получилось. Он пробежал глазами первый и второй абзацы. В этот момент музыка за окном утихла. А лунный свет стал чуточку тусклее.
Владимиру не понравилось то, что он написал. Начало рассказа выглядело нелепо, повествование казалось немного скомканным. А сам текст выглядел плоским.