Однако король сменился, и Лувр потерял свой лоск. Едва строительство Версаля началось, квартал Марэ начал увядать, пока не опустел совсем — так же, как и старый королевский дворец.
Здесь же стоял и особняк Рауля, маркиза де Лузиньяна.
Через большие ворота с фронтоном, украшенные серией скульптур, изображавших четыре стихии и два времени года, можно было попасть в большой мощёный двор. Ворота соединяли два больших павильона, в одном из которых размещалась кухня, а в другом — конюшня. Всё сооружение обнимало двор подковой: по бокам располагались службы и людская, каретный сарай и кабинет. На первом этаже главного здания размещалась большая зала, где можно было давать балы, и парадные комнаты. Пройдя же бальную залу насквозь, можно было выйти на террасу и спуститься в садик с французскими клумбами и аккуратно подстриженными кустами жасмина по краям. Расположенная в его глубине оранжерея сообщалась с королевской площадью.
На второй этаж вела лестница с кованными перилами, а наверху располагались апартаменты хозяев: прихожая имела две двери, одна из которых вела в покои господина, другая — в покои его фаворита.
— Этот дом в самом деле принадлежит тебе? — спросил Кадан, едва попал сюда в первый раз.
— Да, а что?
— Он не похож на тебя. Слишком… — Кадан повёл рукой, — тяжеловесен. Старомоден. Нет, он не может быть твоим.
Рауль усмехнулся и зарылся носом в его волосы.
— Это дом моего отца, — у самого уха Кадана вполголоса произнёс он, — больше он здесь не живёт.
Кадан потянулся и зевнул. Рыжие волосы рассыпались по обтянутым шёлком подушкам. Он лежал и смотрел, как на потолке переливаются лазурью и жемчужно-серым облака, окружившие древних богов.
В углу спальни потрескивал камин, а в изножье кровати светились в жаровне горячие уголья. Стены украшали резьба и картины с изображениями греческих героев.
Комната, которую выделил ему Рауль, изначально была отделана в египетском стиле, но уже на следующий год, когда в преддверии нового сезона Рауль распорядился поменять интерьеры по всему дворцу, Кадану было позволено выбрать новые апартаменты и отделку самому.
В итоге они с Раулем, как и прежде, занимали каждый своё крыло, но Кадан занялся сменой оформления к новому сезону — в отличие от Рауля, доверявшего сведущим людям, он предпочитал во всём участвовать сам.
Рауль хоть отмечал, вполне искренне, что у Кадана превосходный вкус, но явно был несколько недоволен выбором самих комнат — они располагались от его собственной спальни настолько далеко, насколько позволяла планировка дворца.
— Я когда-нибудь прикажу построить галерею от вашей спальни к моей, — грозился он, но пока не брался исполнить свои слова.
В остальном же Рауль был образцовым меценатом. Не торопил Кадана и ничего не требовал от него. Хоть тот и ловил на себе порой жадные взгляды, казалось, раздевавшие донага, но на Кадана так смотрели не в первый раз, и куда приятнее было, когда этот взгляд принадлежал Раулю, ухоженному и разодетому в шелка, чем какому-нибудь дородному купцу.
Кадан привык вставать ближе к полудню — хотя Рауль, поднимавшийся на ноги раньше, посмеивался над его ленью.
У Рауля, однако, был другой список дел — он начинал утро с уроков фехтования в семь, затем только возвращался домой и приказывал подать завтрак, который, как правило, съедал, наблюдая за тем, как сонный и ещё лишённый защиты пудры и румян Кадан совершает утренний туалет.
Кадану он никогда не предлагал заняться фехтованием. Рауль вообще не стремился втягивать его в свои дневные дела. Совершив совместный завтрак, они снова расходились по своим углам.
— Как насчёт Мольера? — спрашивал Рауль, наблюдая, как горничная надевает на худенькое тело Кадана рубаху, отороченную кружевами по краям. Его зачаровывало это зрелище — облачённый в десять одежд Кадан походил на фарфоровую куколку, которую страшно было разбить. Хотя ещё несколько минут назад был живым и гибким, как дикая лань.
— Я не хочу Мольера, — повторял Кадан в который раз.
Разговор о подборе педагога по актёрскому мастерству шёл уже давно. Вокалом с ним занимался господин Люлли*, а господин Бошан** давал уроки танцев, и здесь расхождений у них не было, но когда речь заходила об актёрском мастерстве, Рауль неизменно требовал, чтобы это был Мольер.
— Мольер занимается комедией, — упрямо продолжал Кадан, — я хотел бы играть трагедии. Шекспира, например. А ещё лучше… — он опускался на кресло перед туалетным столиком и смиренно ждал, пока горничная раскалит щипцы.
— Ну же, говори.
— Это будет странный каприз, — предупредил Кадан.
— Каждый твой каприз удивляет меня, — поднявшись со своего места, Рауль подошёл к нему со спины. Окинул взглядом оба их отражения в зеркале: на его вкус они смотрелись вместе безупречно хорошо.
Сам Рауль был золотоволос, а в локонах Кадана пылал огонь. Зато глаза у обоих были голубыми и было в них что-то… Ни один, ни другой не смог бы сказать, что. Только то, что их взгляды неуловимо похожи между собой. Оба холодны, как горные реки зимой, и глубоки, как озеро Лох Несс.
— Я бы хотел, — произнёс Кадан с обманчивой вкрадчивостью, — ставить легенды варварских племён.
Рауль поднял бровь.
— Нас сожгут на костре, — констатировал он.
— То есть, ты согласен со мной? — хитрая улыбка блеснула в уголках розовых губ.
— Не знаю, — признался Рауль и отвернулся от него, — вряд ли Монтен Блан станет это играть. Сказать честно, мне давно перестал нравиться твой театр. Там не на что смотреть, кроме тебя.
Кадан хмыкнул. Этот разговор тоже повторялся не в первый раз, и, сказать откровенно, он начинал задумываться об этом и сам.