Его полет был серебристым слепком секунды бытия. Казалось, он хотел напомнить отчаявшемуся человеку — жизнь, несмотря ни на что, продолжается!..
А сегодня ему стало совсем тоскливо. Он опять разрывался меж берегом обыденности и своими мыслями, своими картинами, среди которых было много пакостных, но не лживых, нет, И ему страшно захотелось выпить, на ночь глядя, хотя знал — все кабаки и шалманы в центре закрыты, а на краю города одинокого прохожего могут не просто раздеть, но и пырнуть заточкой. Портовый город…
Вот случай и свёл его со сведущим, едва знакомым ему портовым забулдыгой.
— …И рванул я тогда с «Хи-хи, ха-ха» к Белому, а от него — к Цыгану с бараков. И он, стерва, пустой! А у «Трех поросенков» встретил нюрок с «Шалвы Надибаидзе», они уже отоварились, и пошли мы пивом от Юры разговляться…
Коля Длинный увлечённо трепался, не забывая прикладываться к стакашку, и ему заворожённо внимали собутыльники. Они оккупировали тупиковый коридорчик у туалета. Пятый, дедок, ошивался тут же.
Ланой тоскливо курил штатовские сигареты и смотрел, как по середине бухты, сопровождая паром, скользит под водой видимая ему одному продолговатая белая тень.
— Вот так и живём, — разомлевший дружок хлопал Христопродавца по костлявой спине изо всех докерских сил, так что внутри у того что-то жалобно ёкало. — Пашем, пашем, пашем… На благо Родины, значит. А если «на шару» посьсмены раз-другой, значит, дома неделю не ночуешь…
Ланой знал, что после смены докеры выходили ещё и на внеурочную работу, её-то и называли «шара» — ряд.
— А домой идтить, с «шаровых» как загудишь… Вторую неделю дома не ночевал, а тут ты нарисовался…
Звяканье стекла, и мощный глоток — стакан за раз.
— Давай дедку нальём, — в очередной раз пожалел старикашку второй кореш, Васек, занюхивая «чернила» рукавом: пили хоть и «по-культурному», из стакана, но без закуски.
— Да пошёл он в… трах-табидох-тах-тах! — возмутился Христопродавец. — Ему портвешок-крепляк, а он, сучий потрох, кричит: «Не может быть, вода морская». Сдвинулся от своего застарелого алкоголизма. Лей лучше художнику, а то он чего-то заскучал…
— А Косарев-то на бухте Тихой, у старых гаражей, потонул. Так и не добрался до своей речки Медянки, —сказал Вася и рванул продранные мехи тальянки, выбил на палубе заковыристую дробь. — Ну, братва, дым коромыслом… Гуди-им!
Христопродавец стал хлопать в ладоши, дёргая скособоченной шеей.
Когда паром, взбуровив винтами воду, опустил тоскливо визжащую аппарель на выщербленный край пирса, Ланой спрыгнул первым и побежал к стальному виадуку над железнодорожной веткой из рыбпорта, подальше от бухты, парома и померещившейся ему тени.
7
Телевизор самостоятельно высветлился за полночь. Вася оторопело поднял голову от комковатой подушки и недоумевающе уставился щёлочками заплывших глаз на донельзя знакомую весёлую физиономию. По телеку выступал один из его дружков, совсем недавно зарытый в щебенистую почву приморского кладбища.
— Давай вставай, ядрёна лапоть, — сказал корефан. — Хватит дрыхнуть. Пляши давай!
Вася и дал, аж половицы прогнулись. Дружок решил поддержать и выдал «камаринскую».
Ах ты, сукин сын, камаринский мужик!
Ты куда, куда по улице бежишь? —
зло и решительно подхватил Вася.
Грянул невидимый хор. Из-за кулис первыми вышли мужчины во фраках, но почему-то босиком, затем выплыли лебёдушки в розовых платьях, дебелые женщины с голыми жирными спинами. Они выстроились полукругом на огромной сцене и припев тянули мощно и грозно.
— Пляши, Васек, — орал корефан. — Наяривай! Что ж нам боле остаётся, как не плясать под их музыку…
— Ва-ся, пля-ши, — стал дружно скандировать хор, оглушающе ритмично хлопая в ладоши.