Огюст заметил, что платье на ней все то же, что и до его отъезда в Бовэ, от бесконечных перекрасок материя просвечивала чуть не насквозь.
Мари что-то слишком уж тоненькая, слабая, подумал Огюст: светло-рыжие волосы, бледность – совсем как средневековая статуэтка, и на милом лице ее какая-то отрешенность, как у матери. Но стоило ей развеселиться, как бывало в обществе Огюста, она становилась хорошенькой. Тогда ее небольшое продолговатое лицо и синие глаза так и сияли и вся она словно светилась, несмотря на ее всегда строгий наряд. Он обратил внимание на простое черное платье с высоким скромным белым воротником – совсем как у монашенки.
Вот кто красавица, так это Клотильда. Дочь Папы от первой жены, она резко выделялась из всей семьи. Веселая, яркая, смуглокожая, с зелеными глазами и черными волосами.
Все уселись за стол, Мама и Мари подали суп.
Папа снова стал ворчать по случаю отсутствия Клотильды, как вдруг заметил, что Огюст сидит неподвижно, словно окаменевший, не ест, не говорит ни слова.
– И не стыдно тебе, что ты такой неуч?
– Я не хочу работать в полиции.
– Идиот, в префектуре нужны мозги!
– Я знаю, что мог бы стать художником.
– Ты что, думаешь, деньги с неба сыплются? Поработай-ка– узнаешь, что почем. За эту вот клеенку я заплатил пять луидоров. – Клеенка была старой, засаленной, но ее постилали только к воскресному обеду.
– Я должен поступить в художественную школу. – Огюст сказал это почти про себя.
Папа принялся издеваться:
– Вам, конечно, подай Большую школу изящных искусств [3] , мосье Роден?
– Нет, Папа, туда мне рано. Надо подготовиться.
– Как же, как же. Ты далеко пойдешь.
– В Большую школу я поступлю, если хорошо подготовлюсь.
– Один-единственный сын, – причитал Папа, – и тот идиот.
Мари рассматривала своего серьезного брата: безбородое, совсем еще детское лицо, высокий лоб, квадратные скулы, длинный тонкий нос, решительный рот. «Он считает, что выглядит слабым из-за своего тихого голоса, невысокого роста, но наружность обманчива, – думала она, – и ведь воля, упорство у него просто на диво». Она заговорила впервые за весь день:
– Папа, может, ему и верно пойти в художественную школу?
– Нет, – сказал Папа. – Парень, конечно, с норовом – вон какой нос, да и ручищи сильные, но того и гляди вообразит себя важным господином – и подавай ему фрак и цилиндр.
– А вдруг он поступит в Школу изящных искусств…
Папа с презрением выдохнул воздух, его красное лицо стало злым и насмешливым:
– Ну а если, мосье, вы вдруг не поступите в Большую школу?
– Поступлю, – сказал Огюст с уверенностью четырнадцатилетнего юнца, готового бросить вызов всей вселенной.
– Да ты и писать-то не умеешь толком, – продолжал неграмотный Папа. – Александр говорит, что ты словечка не напишешь правильно.
Огюст ответил:
– Ошибки в словах – это все равно что ошибки в рисовании. А я, Папа, не придираюсь к тому, как ты рисуешь.
– Идиот! – Папа занес руку, но тут Мама поставила перед ним тарелку с мясом, что было непривычной роскошью, и устоять перед заманчивым запахом было свыше его сил. Набив рот телятиной, он объявил:– Только в одном Париже полным-полно художников, да разве они едят вот так досыта?
– Париж – это город художников, – ответил Огюст. – Поэтому они и живут здесь. А Школа изящных искусств совсем рядом с нами.
– Я сказал: забудь о Школе!
– Да я все равно в нее не поступлю.
– Это почему еще? – Папа вдруг почувствовал себя задетым.
– Я еще не подготовился. Пока нет. – Он опустил руки в холодную воду, осторожно вымыл. Руки теперь надо беречь.
И тут вошла Клотильда.
– Да нет, я не обедать, – сказала она. – Меня пригласили на обед.
– И это в воскресенье? – Папа разъярился вконец.