– Если вы обеспечите нас зерном, может, и столкуемся тогда с гражданином.
– Ты что-нибудь продаешь, дядя Петра? – спросил Николай Иванович.
Дядя Петра крякнул и сурово поглядел на девушку.
– Мы отобрали у него кое-что из деревенского инвентаря. Вот список, – девица протянула листок бумаги Николаю Ивановичу.
– Как то есть отобрали? – дядя Петра вытянул свою длинную сухую шею, как пробудившийся гусак, и потянулся за бумажкой. – У вас таких правов нету, чтоб струмент отбирать.
– Да вы не так меня поняли, – удержала его за руку девица. – Это мы для себя отобрали.
– Для себя… Для вас его никто не припас. Ишь, на дармовщину-то все вы охочи. Отдай бумагу!
– Ты что, дядя Петра? Законов не знаешь? Если ты не согласен, никто у тебя ничего не отберет, – сказал Николай Иванович.
– Знаю я ваши законы! На дармовщину все охочи. Давай, давай!
– Не даром, а по себестоимости возьмем, – остановила опять его девица.
– Это по какой еще сабестоимости? – дядя Петра часто заморгал круглыми светлыми глазками.
– Ну, что стоят.
– Что стоит, я проставил. Хотите, берите, хотите, нет.
– Но ведь это нереально! Товарищ председатель, убедите его.
Николай Иванович развернул тетрадный листок. Там было нацарапано кривыми буквами нечто вроде прейскуранта:
борона – два пуда пашеницы
стан – девять пудов
подножка к стану – два пуда
воробы – два пуда
скальница – один пуд
прялка – пять пудов
дуплянка – два пуда
цеп с калдаей – один пуд
горобок – один пуд.
– Двадцать пять пудов пшеницы! Ты что, дядя Петра, белены объелся? – сказал председатель.
– Небось с меня всю жизнь налоги брали. Я этой пашеницы поотвозил в город и днем и ночей. Кабы ссыпать все в кучу, выше горы Арарат будет. А мне заплатить за мой же струмент нельзя. Белены объелся!
– Но ведь у музея нет же пшеницы! – взмолилась девица.
– У музея нет – зато в колхозе найдется.
– Погоди, дядя Петра, погоди! Уж коли ладиться, так по всем правилам. Вы ему сколько даете? – спросил Николай Иванович девицу.
– Двадцать рублей можем заплатить.
– На деньги я не согласный.
– Хорошо! Колхоз заплатит тебе за все десять пудов. Согласен? – сказал Николай Иванович.
– Не согласный.
– Ай какой же вы канительный! – девица покачала головой. – Вот у вас записана дуплянка. И просите вы за нее два пуда?
– Ну?
– А ведь она старая и без крестовины.
– Зато она липовая… Не токмо что на телеге, под мышкой унесешь куда хочешь… вместе с пчелами. Ставь хоть посередь леса, хоть на поле. А крестовину срубить – плевое дело.
– Дед, у нас в музее и пчел-то нет! – крикнула девица.
Дядя Петра подозрительно посмотрел на нее:
– Тогда зачем же вы дуплянку торгуете?
– На обозрение выставим.
Дядя Петра опять часто заморгал и уставился вопросительно на председателя:
– Какое это еще обозрение? Протокол составлять будут, что ли?
– А тебе не все равно, куда выставят твой хлам?
– Какой это хлам? – насупился дядя Петра. – У меня стан кляновый. А челнок из красного дерева. Еще век проткет.
– Ага, так в городе и ждут твой стан. А то там портки не на чем ткать, – усмехнулся Николай Иванович. – Ты вот стан продаешь, а за подножку к нему отдельно просишь два пуда. Это ж нечестно!
– Дак я же сам покупал все по отдельности. В двадцать втором годе заплатил за стан десять мер проса, а за подножку сорок аршин холста отвалил… А за воробамя в Сапожок ездил.
– Ну, кончай канитель, дядя Петра! Бери десять пудов, а не хочешь – скатертью дорога. У меня тут и без тебя забот полон рот.
– Я те говорю – за один стан десять мер проса отвалил, – упрямо повторял свое дядя Петра.
– То были двадцатые годы, а теперь шестидесятые… Разница, голова! – всплеснула руками девица.
– Как был он стан, так и остался.