И чем выше мы поднимаемся, тем крепче в нас вера в собственную полезность. Вот, к примеру, я. Инженер, каких немало. Нас роится в НИИ страны тысячи, если не сотни тысяч. Но выпади из строя хотя бы один винтик, и механизм разладится. Я несу в себе неповторимую в природе информацию, уникальность, позволяющую использовать меня по назначению. Два часа назад мне было неинтересно, кто ты. Но сейчас, когда в силу определенных причин мы вынуждены с приятностью осознавать общение друг с другом, мне не так уж безразлично, с кем я пью.
Первые триста граммов водки — я чувствовал — смыли с языка налет приличия. Дело не в том, что мне вдруг захотелось запеть или начать ругаться матом, просто теперь можно было говорить правильные вещи.
— Два часа назад, не подозревая, человек ли я, ты предложил мне выпить, — сказал я. — Минуту назад ты назвал себя винтом, заявляя при этом, что ты есть человек, существо с уникальным генокодом. А две минуты назад сообщил, что тебя можно использовать по чужому усмотрению. Не слишком ли много противоречий для организма, свидетельствующего о главенстве в нем не восьмидесяти процентов воды, а души?
Ему не понравилось то, что я сказал, потому что из сказанного мною бесспорно следовало, что он мудак. Но сдаваться без боя он не собирался, поскольку пил мою водку и уже только за это меня ненавидел и презирал. А еще за то, что я через два часа после знакомства сообщил ему же о главной трагедии его бытия, тайне, которую он прятал даже от себя во глубине своей души или где-то во глубине другого места, которое он считает своей душой.
— Скажи мне, у тебя есть образование?
— Я историк, если речь о картонной книжке красного цвета с гербом.
— Ты преподаешь?
Мне вдруг подумалось, что этот зашитый в мешок обстоятельств, приговоренный жизнью к смерти человек только что подсказал мне неплохую идею.
— Нет, я вице-президент крупной компании.
Инженер уважительно кивнул, но вскоре по маслено заблестевшим глазам я сообразил, что это не что иное, как пьяная ирония.
— Почему же ты едешь в загаженном поезде, а не летишь самолетом?
Поезд не был загажен. Я повидал всякие, и сейчас могу с уверенностью заявить, что поезд ухожен и чист. При этом я убежден, что мой сосед это знает, поскольку уж кому-кому, а ему-то должно быть хорошо известно, что такое загаженный состав, похожий больше на товарняк.
— Мне нравится, как за окном меняется природа, — ответил я, и мне вдруг показалось, что это правда.
— Командировка?
— Нет. Я бросил работу, дела личные и теперь хочу поселиться там, где меня не достанет шелест цивилизации: вбивание свай, визг тормозов, насвистывание принтера и поддельный стон проституток.
Он долго думал. Уверен, что он ничего не понял.
— И сколько ты зарабатывал?
Я посмотрел на него самым лучистым из всех имеющихся у меня в запасе взглядов:
— Порядка ста тысяч в месяц. Без премиальных.
Им овладела злоба.
— В четыре раза больше, чем я, — проронил инженер, явно бастуя против того, что сосунки типа меня, плохо разбирающиеся в предназначении «человеков», зарабатывают в четыре раза больше него.
— Ты, верно, в крупном НИИ за винта, коль скоро тебе платят двадцать пять тысяч долларов в месяц?
— Долларов?..
Этот вопрос убедил меня в том, что ему стало еще хуже.
Мало-помалу разговор вошел как раз в ту плоскость, какую я хотел миновать. Желание разузнать, отчего придурок типа меня бросает должность за сто тысяч и валит куда-то к барсукам и рысям, тревожило его и гневило, мне же удовлетворять его любопытство было неинтересно.
Через двадцать минут вернулась мама с дитем, и наш разговор продолжился уже в полумраке, потому что дитю следовало спать, а маме участвовать в нашем разговоре было ни к чему.