Дуня поняла, что он скорее умрет, чем отпустит ее".
Что это происходит? Словно в бредовом кошмаре, мы видим, как человек раздваивается на наших глазах, мучительно распадается на два существа; существа эти схватываются, душат друг друга, и одно из них покупает у другого право на злодейство ценою почти неминуемой смертной опасности.
Дуня бросает револьвер.
"- Так не любишь? - тихо спросил Свидригайлов. - И... не можешь? Никогда? - с отчаянием прошептал он".
Мгновение "ужасной, немой борьбы". Свидригайлов отходит к окну, не глядя, кладет на стол ключ от выхода.
"- Берите, уходите скорей!.. Скорей!"
"В этом "скорей" прозвучала страшная нота. Дуня бросилась к дверям.
Странная улыбка искривила лицо Свидригайлова, жалкая, печальная, слабая улыбка, улыбка отчаяния".
Да, Свидригайлов вправе был смеяться над Раскольниковым, видевшим в нем какой-то "исход". Это он-то исход! В душе корчатся и бьются два живых, равновластных хозяина, ничем между собою не связанных. Каждому из них тесно, и ни один не может развернуться, потому что другой мешает. Сам не в силах жить, и не дает жить другому.
"Знаете, мне кажется, что я весь точно раздваиваюсь, - в ужасе говорит Версилов. - Точно подле вас стоит ваш двойник; вы сами умны и разумны, а тот непременно хочет сделать подле вас какую-нибудь бессмыслицу, и иногда превеселую вещь, и вдруг вы замечаете, что это вы сами хотите сделать эту веселую вещь, бог знает, зачем, т. е. как-то нехотя хотите, сопротивляясь из всех сил, хотите".
"Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут, - говорит Дмитрий Карамазов. Перенести я не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит! Нет, широк человек, слишком даже широк! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме-то она сидит для огромного большинства людей".
Дело, оказывается, много сложнее, чем казалось раньше. Суть не в том, что какая-то воображаемая черта мешает "самостоятельному хотению" единой человеческой души. Суть в том, что черта эта вовсе не воображаемая. Она глубоким разрезом рассекает надвое саму душу человека, а с нею вместе и "самостоятельное хотение".
Старец Зосима говорит Ивану Карамазову:
"Если вопрос для вас не может решиться в положительную сторону, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете: это свойство вашего сердца".
То же говорит и Раскольников Дуне, приравнивая ее себе:
"И дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее, - несчастна будешь, а перешагнешь, - может, еще несчастнее будешь".
Быть самим собою, свободно проявлять самостоятельное свое хотение - это для Достоевского самая желанная, но и самая невозможная, самая неосуществимая мечта. Горит костер, на костре глыба льда. Скажи этой смеси: "будь сама собою!" Огонь растопит лед, растаявший лед потушит огонь, не будет ни огня, ни льда, а будет зловонная, чадящая слякоть. Будет Свидригайлов, Версилов, Дмитрий Карамазов.
"Ну, попробуйте, - пишет подпольный человек, - ну, дайте нам, например, побольше самостоятельности, развяжите любому из нас руки, расширьте круг деятельности, ослабьте опеку, и мы... Да уверяю же вас: мы тотчас же попросимся обратно в опеку!"
В опеку ли зла, как дьяволовы подвижники, в опеку ли добра, как Алеша Карамазов, - это безразлично. Только бы прочь от свободы, только бы поскорее связать разваливающуюся душу каким бы то ни было долгом.
"Ничего и никогда не было для человека невыносимее свободы! - говорит Великий Инквизитор. - Они - бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие...