Но свободное хотение это они спешат немедленно превратить в "идею", более того - в своеобразный долг. И начинается какое-то неслыханное, противоестественное, бесцельное подвижничество - подвижничество во имя дьявола. Сознательно закрываются глаза на живую жизнь вокруг, истязается и кастрируется душа. Огонь самых пламенных стремлений, трепет глубочайших дум, нечеловеческое напряжение воли - все самоотверженно несут эти подвижники на свою "черту". Весь мир, вся жизнь для них - в этой узенькой черте.
Подвижничество всегда нравственно красиво. Вот почему таким глубоким благородством дышат и эти дьяволовы подвижники. Но зло, как цель, совершенно несовместимо с подвижничеством. Вот почему подвижники эти так вопиюще неестественны и фантастичны. В жизни они совершенно невероятны, в действительности никогда не было и не могло быть ни Раскольникова, ни Кириллова, ни Ивана Карамазова. Был только один-единственный такой подвижник - сам Достоевский, и то он мог быть им только потому, что подвижничество свое проделывал в духе, а не в жизни.
"Рассудок, господа, - пишет подпольный человек, - есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок, а хотение есть проявление всей жизни, т. е. всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями. И хоть жизнь наша, в этом проявлении, выходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь, а не одно только извлечение квадратного корня... Рассудок - только какая-нибудь одна двадцатая доля всей моей способности жить. Натура человеческая действует вся целиком, всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно, и хоть врет, да живет... Мы - мертворожденные, да и рождаемся-то, давно уж, не от живых отцов, и это нам все более нравится. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи".
Есть у Льва Толстого один образ человека, "переступившего черту". Это Долохов в "Войне и мире". Никаких над ним нет "норм", кроме "самостоятельного хотения". "От него самого происходит суд его и власть его", - как говорит пророк Аввакум про народ халдеев. Долохов зверски жесток и женственно-нежен, лихой смельчак и подлый шулер. Во всех отношениях он неизмеримо ниже Раскольникова или Ивана Карамазова. Но в нем одно есть, чего нет в них - живая жизнь. И прямо эстетически отдыхаешь душою, глядя, как, с наглою улыбкою в выпуклых глазах, он шагает через "черту", даже не видя ее, мимо всех этих скорбных, немощных жизнью подвижников, застывших над чертою в сосредоточенном извлечении из нее квадратного корня.
VII
БИФШТЕКС НА ЖЕСТЯНОМ БЛЮДЦЕ
Есть у Достоевского другие герои: в извлечении квадратного корня они неповинны, теорией "черты" нисколько не интересуются, хотений "нормальных" и "добродетельных" не признают, а просто живут, проявляя себя и свое "самостоятельное хотение". Характерен среди них Свидригайлов. И чрезвычайно замечательно загадочное, очень трудно понимаемое отношение к нему Раскольникова.
Никаких "норм" Свидригайлов над собою не знает. С вызывающим и почти простодушным цинизмом он следует только своему "самостоятельному хотению". Нет мерзости и злодейства, перед которыми бы он остановился. Он изнасиловал малолетнюю девочку, довел до самоубийства своего дворового человека. Конечно, не смигнув, подслушивает за дверями, конечно, развратник и сладострастник. И решительно ничего не стыдится.
"- Вы, кажется, игрок?
- Ну, какой я игрок. Шулер - не игрок.
- А вы были шулером?
- Да, был и шулером.
- Что же, вас бивали?
- Случалось..."
Но этот же Свидригайлов берет на себя устройство детей умершей Мармеладовой, хлопочет за них, помещает в сиротские заведения, собирается вытащить из омута проститутку Соню Мармеладову.
"- С какими же целями вы так разблаготворились? - спросил Раскольников.
- Э-эх! Человек недоверчивый! - засмеялся Свидригайлов.