И Валентин смотрел, но, кроме него, смотрели очень немногие, потому что был Солнечный день после безумного Звездного дня, и господа, заказавшие представление, были уставшими и пресыщенными. Им уже надоело мастерство музыкантов, акробатов и жонглеров, которых они наняли.
Слит выступил вперед с тремя дубинками, встал твердо и уверенно, постоял с минуту слегка склонив голову набок, словно прислушиваясь к ветру, дующему между мирами, затем глубоко вздохнул и начал бросать.
Залзан Кавол загудел:
— Двадцать лет практики, лорды и леди Пидруда! Тут нужен острейший слух! Он слышит шелест дубинок в воздухе, когда они летят из одной руки в другую!
Валентин удивлялся, как даже самый тонкий слух может уловить что-то в гуле разговоров, звоне тарелок и громогласном рекламировании Залзана Кавола, но Слит не сделал ни одной ошибки. Заметно было, что такое жонглирование трудно даже для него: обычно он был спокоен и неутомим, как машина, но сейчас его руки двигались необычно резко, когда ловили кружащуюся почти вне пределов досягаемости дубинку, хватали с отчаянной торопливостью. И все-таки жонглировал он замечательно. Казалось, в его голове была карта, где указывалось местонахождение каждой дубинки, и рука протягивалась как раз туда, куда могла упасть дубинка, и находила ее именно там или почти рядом. Он сделал десять, пятнадцать, двадцать обменов, затем прижал все три дубинки к груди, сорвал повязку с глаз и низко поклонился. Раздались жидкие аплодисменты. Карабелла подошла и обняла Слита, Валентин хлопнул его по плечу, и труппа сошла с эстрады.
В комнате для переодевания Слит дрожал от напряжения и вытирал пот со лба.
— Они обратили внимание? — спросил он Карабеллу. — Они хоть смотрели?
— Некоторые, — дипломатично ответила она.
Слит сплюнул.
— Свиньи! Блавы! Сами не умеют комнату перейти, а сидят и болтают, когда артист… когда…
Валентин не видел еще Слита в таком настроении. Жонглирование вслепую, подумал он, плохо сказывается на нервах. Он обнял Слита за плечи.
— Эка важность? — сказал он серьезно. — Это показ мастерства, а не манер зрителей. Ты был превосходен.
— Не совсем, — угрюмо сказал Слит. — Синхронность…
— Отличная, — настаивал Валентин. — Ты полностью владел мастерством. Ты был величественен. Какое тебе дело, что говорят и делают пьяные торговцы? Ты владеешь искусством для их душ или для своей?
Слит слабо улыбнулся.
— Слепое жонглирование глубоко врезается в душу.
— Мне очень жаль видеть тебя в таком горе, мой друг.
— Пройдет. Мне уже лучше.
— Ты сам себе придумал эту боль. Я скажу тебе еще раз: ты был великолепен, а все остальное не имеет значения. — Он повернулся к Шанамиру. — Сбегай-ка на кухню, нет ли там для нас мяса и хлеба. Слит работал очень тяжело, ему нужна заправка, а одного пальмового вина не достаточно.
Слит уже не выглядел напряженным и злым, а только усталым. Он протянул руку Валентину:
— У тебя теплая и добрая душа, Валентин. Твой дух мягкий и жизнерадостный.
— Твоя боль ранила меня.
— Впредь буду сдерживать свои эмоции, — сказал Слит. — Но ты прав: мы жонглируем для себя. А эти все — случайны. Мне не следовало забывать об этом.
Валентин еще два раза видел слепое жонглирование в Пидруде. Еще два раза он видел, как Слит, напряженный и выдохшийся, сходил с подмостков. Валентин понимал, что усталость Слита не зависела от внимания зрителей: это была адски тяжелая работа, вот и все. И Валентин старался, как мог, дать ему покой и облегчение. Валентину было приятно служить таким образом другому.
И еще два раза Валентин видел темные сны. Один раз к нему явился Понтификс и позвал его в Лабиринт, когда он вошел туда, там было множество проходов и непонятных улиц, а изображение тощего старого Тивераса плыло перед ним, ведя его к центру.