Глазаженыбыли
сосредоточенны, в них можно былопрочестьвсе:иболь,исчастье,и
любовь, и разлуку, и жизнь под угрозой, - милые дикие, глаза.
Они шли навстречу друг другу и остановились одновременно,потомснова
пошли, не замечая этого. Затем пустота ярко ударила вглазаШтайнеру,и
только спустя некоторое время он стал снова различать краскиипредметы,
которые мелькали перед его глазами, но не доходили до сознания.
Штайнер, спотыкаясь, побрел дальше, затем ускорил шаг,нотак,чтобы
это не бросалось в глаза. Он столкнул половинусвинойтуши,лежащейна
прилавке, покрытом клеенкой; он слышал ругань мясника, подобную барабанной
дроби, завернул за угол мясного ряда и остановился.
Он увидел, что жена уходит с рынка. Она шлаоченьмедленно.Науглу
улицы остановилась и обернулась. Она стояла так долго, с приподнятым лицом
и широко открытыми глазами. Ветер рвал ее платье и прижимал егоплотнок
телу. Штайнер не знал, видела ли она его. Он неотважилсяпоказатьсяей
еще раз. Он чувствовал, что она бросится к нему. Спустя минуту она подняла
руки и приложилаихкгруди.Онамысленнопротягивалаихему.Она
протягивала их в безнадежном,слепомобъятии,приоткрывротизакрыв
глаза. Затем она медленно повернулась и пошла, темная пасть поглотила ее.
Три дня спустя Штайнер перешел границу. Ночь была светлой и ветреной, и
луна, белая как мел, светила с неба.Штайнербылтвердыммужчиной,но
когда он, мокрый от пота, очутился на другой стороне, онобернулсяназад
и, словно сумасшедший, прошептал имя своей жены...
Он снова вытащил сигарету. Керн дал ему прикурить.
- Сколько тебе лет? - спросил Штайнер.
- Двадцать один. Скоро двадцать два.
- Значит, скоро двадцать два. Это не шутка, мальчик, правда?
Керн покачал головой.
Некоторое время Штайнер молчал.
- Когда мне исполнился двадцать один год, я был на войне. ВоФландрии.
Это тоже не шутка. Сейчас в сто раз лучше. Понимаешь?
- Да. - Керн повернулся. - И лучше жить так, как мы живем,чемвообще
не жить, я знаю.
- Тогда ты знаешь достаточно. Перед войной мало людей знало оподобных
вещах.
- Перед войной!.. Это было сто лет назад.
- Тысячу. В двадцать один годялежалвлазарете.Тамякое-чему
научился. Хочешь знать, чему?
- Да.
- Прекрасно. - Штайнер затянулся сигаретой. - Уменянебылоничего
особенного. Мне прострелило мякоть. Рана не доставляла мне сильныхболей.
Но рядом лежал мой товарищ. Не чей-нибудь товарищ.Мойтоварищ.Осколок
бомбы разворотил ему живот. Он лежалрядомикричал.Морфиянебыло,
понимаешь? Не хватало даже для офицеров. На второй день он так охрип,что
мог только стонать. Умолял прикончить его. Я сделал бы это; еслибызнал
как. На третий день, в обед, нам неожиданнодалигороховыйсуп.Густой
довоенный суп со шпиком. До этого мы получали какую-топохлебку,похожую
на помои. Мы набросились на суп. Были страшно голодны.Икогдаяжрал,
словно изголодавшееся животное, с наслаждением жрал,забывобовсем,я
видел поверх мискиссупомлицомоеготоварища,егопотрескавшиеся,
запекшиеся губы, и понял, что он умирает в мучениях;черездвачасаон
скончался, а я жрал, и суп казался мне таким вкусным, как никогда в жизни.