Я хотел признаться тебе кое в чем…
Нет. Нет. Нет. Нет, Ник, лучше бы тебе на этом остановиться! Но вслух, конечно, я этого не произношу, хотя и вижу, что Доминик ждет моей реакции на свои слова. В итоге — лишь приподнятые в недоумении брови, а о сердце у самого горла лучше и вовсе не упоминать…
На самом деле вопрос с моим отъездом в Японию уже давно решен между нами с отцом, — продолжает он, так и не дождавшись от меня адекватной реакции, — и я приехал не просто на каникулы, как ты понимаешь, я приехал проститься с семьей… Просто маме об этом не говорил, чтобы не портить ей наше совместное лето.
Пауль знает? — наконец выдавливаю я два простых слова в надежде, что это все признания, которые Ник собирается сегодня мне сделать. Но надеяться на это, конечно же, слишком наивно…
Да, ему я сказал. — Тут Доминик смотрит мне прямо в глаза, и я понимаю, что улыбкой ничего больше не исправить, нужно просто держать удар. — Но дело даже не в этом, Джессика, мы оба это понимаем, не так ли? — ох, лучше бы я действительно ничего не понимала, но парень ждет моей реакции, а я только и могу, что плотно обхватить руками свои плечи в тщетной попытке отгородиться от всей этой ситуации. — Когда я ехал сюда, я еще не знал, что встречу тебя… Нет, — тут же исправляется он, — я, конечно же, знал, что познакомлюсь с некой Джессикой Кернерр, маминой подругой, но я не думал, что она… ты, Джессика, так западешь мне в сердце, — он снова на секунду замолкает, вглядываясь в мое лицо, а потом почти с надрывом заканчивает: — Как я теперь могу уехать и бросить тебя?! Я даже суток не могу без тебя прожить… Ты как наркотик в моей крови. Как мне быть? Подскажи.
Нет. Нет и еще раз нет. Зачем, Ник?!
Не знаю, что сообщает ему моя вымученная полуулыбка-полугримаса, только он вдруг кидается ко мне и сжимает мои плечи в таком безумном полуобъятии и все это с таким неподдельным чувством, что мне становится по-настоящему страшно. Нет, самого мальчика я не боюсь, даже в своем стремительном порыве он нежен со мной, его пальцы не причиняют боли, но я вдруг понимаю, что сама буду вынуждена причинить ему боль, вот это и пугает сильнее всего.
Почему ты молчишь? — взмаливается Ник, встряхивая меня, словно пальму, с которой следует стрясти пару кокосов — кокосами, похоже, должны быть, мои эмоции, которых он пока никак не может понять. — Ты не можешь не знать, что с ума меня сводишь… Я только о тебе и думаю эти проклятые два месяца. Скажи же хоть что-нибудь… — это почти мольба, и я, кое-как протолкнув грохочущее сердце туда, где ему самое место, то есть назад в грудную клетку, наконец произношу:
Ник… — Он слегка расслабляет руки, сжимаюшие мои плечи, и смотрит этими своими большими голубыми глазами, которые я впервые вижу так близко, с такой надеждой в каждом из их тысячи мелких крупиночек вдоль зрачка, что мне хочется закричать, завопить, изойти криком, осыпавшись к его ногам серым пеплом. Лишь бы не видеть этого вновь… — Я не люблю тебя. Не так, как ты этого хочешь…
Заставляю себя смотреть прямо, чтобы донести эту горькую истину враз, не оставляя и тени сомнения в сердце этого мальчика, доверившегося мне сейчас.
Ты дорог мне, как друг, как интересный собеседник, как сын моей лучшей подруги, просто как хороший человек, но не более. Прости меня, пожалуйста.
И мы стоим друг напротив друга, как два дуэлянта, а наши глаза — наше оружие.
Нет! — наконец произносит он твердо, разрывая наш зрительный и телесный контакты и отскакивая в сторону так стремительно, словно я всадила пулю ему в самое сердце. Прямо в упор. — Это неправда.
Правда, — теперь уже я подхожу к Доминику и кладу свои ладони на его горячие, покрытые легкой щетиной щеки, заставляя смотреть в свои глаза. — Это правда, Ник, и я не стала бы тебе лгать. Зачем, скажи мне, пожалуйста? Разве я вообще давала тебе повод думать, что влюблена в тебя? Да, ты красив, и я говорила об этом, но разве ты сам не знаешь, каков ты и как действуешь на людей… Прости, если ввела тебя в заблуждение, ничего такого я не планировала… и мне, если быть честной — теперь я это понимаю — вообще не стоило ничего подобного говорить.
Ладони Доминика медленно ложатся поверх моих рук на его щеках и он трется этой щекой о мою левую руку, ту самую, на которой обручальное кольцо. Его глаза прикрыты, и весь он кажется таким ранимым, юным, беспомощным в этом своем неожиданном душевном волнении, что от жалости у меня даже сердце щимит. Навряд ли ему могут понравиться эти мои чувства — он жаждет других…
Мне тридцать три года, — говорю ему торопливо, — подумай сам, между нами десять лет разницы, — и уже спокойнее добавляю: — Но даже если бы не разница в возрасте, Ник, есть ведь еще мой муж, наши c ним дети… и твоя мама…
Все это не имело бы для меня никакого значения, если бы ты только любила меня! — с горячностью отзывается Доминик.
Но я не люблю…
Даже самую малость?.. — уточняет он тихим голосом.
Мне с трудом удается выдержать этот его умоляющий взгляд.
Ник, неужели ты хотел бы, чтобы я бросила все это ради… Не знаю. Ради минутного увлечения… влюбленности, которая скоро пройдет? Подумай сам, насколько нелепо это звучит! Стоит только уехать и тебе станет легче, поверь мне! — говорю я ему вместо ответа на его вопрос и на секунду мне кажется, что буря прошла, я спасена — ура, но, нет, Ник вдруг весь напрягается, словно натянутая струна, так что я ощущаю это его волнение всем своим телом и произносит:
Значит, поверить тебе!? — Он с такой силой отбросывает мои руки, что я едва не отлетаю к ближайшему дереву. В этом злом, неистовом Нике я с трудом узнаю привычного мне парня с извечной улыбкой. — Значит ты готова уверить меня, что мое чувство это лишь пшик, секундная влюбленность и «нелепость», так? Ты готова поклясться, что это ничего не значащая блажь, — и в глазах — бездна презрительного осуждения. — Себя-то я вижу ты уже убедила, может, получится провернуть этот трюк и на мне, Джессика. Что ж, дерзай, попробуй…
Он произносит мое имя по слогам и с такой интонацией, словно из каждого его звука сочится черная, бесконечная скорбь.
Ник, мне тридцать три года?! — повторяю я с напором, как если бы он не понял этого ранее.
Мне все равно, сколько тебе лет! — восклицает он запальчиво. — Я люблю тебя.
Я смотрю на него с тоскою во взгляде.
Ник, мы все однажды были влюблены в кого-то намного старше себя, это обычный процесс взросления, прими это и живи дальше, — менторским тоном говорю я ему. — И я даже благодарна тебе за твое чувство, оно лестно для меня, но не более того… Прости меня, если можешь. — Мне хочется подойти и обнять его, утешить, сказать, что все этой пройдет, что это лишь сейчас кажется катастрофой всемирного масштаба, что однажды он вспомнит об этом моменте с улыбкой, как о нелепой шутке, сказанной невпопад.
Ты никогда не воспринимала меня всерьез, ведь так? — интересуется он спокойным голосом, продолжая сверлить меня взглядом. — Красивый мальчик, повеса и балагур… Ты решила, что знаешь меня и навесила ярлыки, как делаешь это и сейчас… Но на самом деле, ты ничего обо мне не знаешь, Джессика! И чувств моих ты не знаешь тоже! Поэтому не говори мне, что для меня лучше, — он заводит руки за голову и вцепляется пальцами в свои волосы. — Я уеду, потому что ты этого хочешь, потому что для тебя так будет лучше… не для меня, заметь, ведь я-то точно знаю, что чувствую к тебе и расстояние этого не изменит. Уверен.
Нет. Нет. Нет. Нет. Понимаю, что плачу, только когда слезы осолоняют мне губы, и я слизываю их кончиком языка… Никогда еще мне не признавались в любви в таком вот мелодраматическом ключе, а, может, думается мне невпопад, неразделенная любовь всегда такова… И слезы с новой силой начинают бежать из моих глаз. Даже не знаю, что тому причиной: то ли жалость к Доминику, то ли моя собственная вина, которую я почему-то ощущаю; пытаюсь отыскать в одном из карманов бумажную салфетку, но той, как на зло, нигде не оказывается, и тут Ник, молча прибизившись ко мне и проигнорировав мою протянутую руку, сам осторожно промакает мои слезы бумажной салфеткой, а потом вдруг обхватывает мою голову руками — все происходит ровно в долю секунды — и нежно проводит языком по моим сомкнутым губам…
Не слезы хотел я сцеловывать с твоих губ, Джессика, — говорит он грустным, бесцветным голосом. — Но по крайней мере ты не осталась равнодушной… Это было бы невыносимее всего.