Я могла этому не верить, но мне слишком ярко помнилась реакция Вай на мой вопрос о восстании индейцев в Вундед-Ни, её усталое тоскливое молчание в темноте.
И ещё там были фотографии жалких полуразвалившихся домишек и детей со вздутыми животами и тонкими ручонками. Как в какой-нибудь… Камбодже!
Я не пошла на семинар старикашки Миллера. Провались он. Я до вечера просидела над газетами, а потом пришла в кампус и легла на свою кровать.
Когда в дверь цветным вихрем влетела Вай, я медленно встала ей навстречу. Мне было мучительно стыдно смотреть ей в глаза.
— Ты почему не… — воинственно подбоченившись, начала было Вай, но осеклась, вглядевшись в моё лицо, наверное, очень бледное. — Ру-ут! Ты заболела?
— Я читала газеты. Весь день, — прошептала я. — Про… Роузбад, Вундед-Ни и всё такое…
Вай на миг прикрыла глаза, и живое лицо её словно окаменело.
— И? Ты хочешь спросить, почему у индейцев столько привилегий по закону, а они всё чего-то требуют?
Вместо ответа я шагнула к ней и неловко обняла. И шмыгнула носом.
— Ты почему никогда и ничего мне про это не рассказывала? — сипло и обиженно осведомилась я. — Про жеребячьи члены какие-то, всякую ерунду… Мы же дружим! Ты что, думала, я не поверю, что ли?
— Не хотела тебя расстраивать. Видишь, ты какая… — вздохнула Вай. — Нежная. Это наша беда, маленькая белая скво, не твоя.
И тут я пихнула её на кровать что было силы. И заорала, глядя прямо в её изумлённые карие глаза:
— Я поеду с тобой через месяц, поняла, Вайнона Смоллхок?! И тоже буду учительницей в вашей Школе за выживание! Я тебе покажу «нежная»! И маленькую белую скво тоже покажу!
Вай, лёжа на подушках, часто заморгала и наконец захохотала:
— Ты хочешь, как я, замуж за кого-то из наших, не шибко пьющего и не дурака, чтобы родить племени с десяток настоящих воинов?
— Иди ты на… на жеребячий член! — я ещё раз свирепо её пихнула, и она опять повалилась на кровать, хохоча и загораживаясь подушкой.
А потом торжественно провозгласила:
— Я всегда знала, что у тебя есть яйца, Рут Конвей!
— Клёво звучит, бро, — огрызнулась я, усаживаясь на пол — ноги почему-то подкосились, и я запоздало вспомнила, что весь день ничего не ела.
— Тогда учи язык, винчинчала, девочка, — важно сказала Вай. — Как это сказать на языке лакота? Тошке лакотийа эйапи уо?
— Бо-оже… — простонала я, хватаясь за голову, и мы захохотали уже обе.
Так вот и получилось, что по окончании колледжа я известила о своих сумасшедших намерениях бабулю Конвей коротким письмом, на которое та не ответила, окончательно вычеркнув меня из своей жизни, как и из завещания. А потом я собрала вещи и отправилась вместе с Вайноной Смоллхок в резервацию Роузбад, штат Южная Дакота.
Поселились мы у бабушки и дедушки Вай, которая, как и я, с раннего детства осталась сиротой. И уже в день приезда я устроилась преподавательницей английского языка в Школу за выживание, а на время летних каникул — волонтёром в Центр, организованный Движением американских индейцев.
Дом, где размещался Центр, был совсем небольшим, недавно отремонтированным после пожара… или поджога? Полиция вяло разбиралась в происшедшем, но так и не разобралась. Это было чем-то совершенно обыденным, и я сейчас удивляюсь, до чего же быстро тогда сама привыкла к тому, что должно было ужасать — поджоги, ночная стрельба, исчезновения людей…
Здесь шла война. Как сотню лет назад.
«И тогда кавалеристы напали на нас и всех убили…» — пелось в старой лакотской песне.
Рабочих рук и образованных голов в Центре катастрофически не хватало, и не успела я оглянуться, как стала корректором в газете «Вассаха», издававшейся в Центре. И, о Боже, как же мне это нравилось…
Все эти люди приняли меня. Они меня приняли!
Дети в первую очередь, а ведь я так боялась, что как раз они меня, мямлю и растяпу, отринут. Но меня не отринул даже Дин Клауд, шило-в-заднице и притча-во-языцех, не ужившийся ни в одном интернате для детей лакота и в свои четырнадцать реально метивший в исправительную школу штата. Когда мы впервые встретились, он пришёл в редакцию поглазеть на «новую училку» и встал у порога — нога за ногу, пальцы на ремне потертых джинсов, взгляд непроницаем — всё, как у полупьяных бродяг, бесцельно шатавшихся по округе. Не было лишь неизменной шляпы, надвинутой на лоб, и дымящейся сигареты в углу пренебрежительно искривленного рта.
Я отдала ему свой фотоаппарат, показала, как надо фотографировать, и уже через неделю наша газета выходила только с его фоторепортажами. Джеффри Торнбулл, наш редактор, заверял, что снимки Дина свободно тянут на Пулитцеровскую премию, а тот просто лопался от гордости.