Об этом он и заговорил с Аленкой однажды на вечерней заре, когда лагерь умолкал, а стрекотание кузнечиков становилось все отчетливей. Ребята сидели под раскидистым деревом, и его ветви почти полностью скрывали их от посторонних глаз. Максим попытался описать многомиллионные города с кипучей жизнью, не затихавшей и с наступлением темноты, диковинные устройства, при помощи которых можно было летать по воздуху и говорить с человеком, находящимся за тысячи километров от собеседника. Собственное красноречие подстегивало его, пока вдруг Максиму не померещилось, что его рассказ уж очень напоминает другой, обсмеянный ранее им самим и регулярно повторявшийся в разных населенных пунктах на протяжении путешествия. Максим смутился, однако Аленка и не думала улыбаться: напротив, с каждой минутой она делалась все грустней и под конец промолвила:
— Занятно там у вас…
— Ну, так что же? — поторопил ее Максим.
— Знаешь, — тихо произнесла девочка, — был некогда мужик, а может, и не было, измыслили все, да на пустом месте тоже не выдумывают… Возжелал он ель у себя подле избы насадить. Чудак, правда? Будто их мало в лесу растет!.. А только не поталанило ему: и с корнями заступом выкапывал, и так из земли драл, и семечко вышелушивал из шишки, чтобы опосля в землю бросить — прок выходил един, а лучше сказать — никакого. Вот и я — как та елка. А жаль… Ты — хороший!.. — Аленка опустила голову, и через мгновенье Максим понял, что она плачет навзрыд, глотая слезы, и, будто маленький ребенок, даже не пробуя их немного задержать. Взволнованный Максим обнял ее; он не знал, как ее успокоить, не ожидал и подобного эффекта от своих слов, и лишь бормотал:
— Аленка!.. Аленка!..
Девочка не пыталась отстраниться; Максим сам ее оставил, досадуя на себя. На другой день Аленка не напомнила об этой беседе, но, видимо, Авере о ней рассказала, поскольку Максим, также на закате, случайно услышал, как он сердито произнес, оставшись наедине с сестрой:
— Ты что это? Смотри, не вздумай привязаться к нему!
Такой совет выглядел вполне разумным в отношении человека, с которым ждет скорое и, по-видимому, окончательное расставание, но что-то в тоне Авери озадачило Максима, так, что он подумал:
«Странно: Аверя как будто ревнует. Какая глупость: он же ее брат!»
До следующего утра Максим не заводил разговора с друзьями о чем бы то ни было. Томимый сомнениями, он хотел отвлечься, но не желал слоняться по стану, лишний раз вдыхая резкий, хотя и уже привычный запах, исходящий от немытых тел и не до конца опорожненных бутылей. Отойдя немного, Максим взобрался на небольшой холм; там следовало бы выставить часового, но этим почему-то пренебрегли. Оттуда он смог во всех подробностях разглядеть передовой хребет, в своей причудливой красе расстилавшийся перед мальчиком. Издали горы действительно казались синеватыми; их отряд заметил еще несколько дней назад, в честь чего был дан залп из пищалей и долго не смолкали ликующие возгласы. Подножие хребта, до которого оставалось еще километров двадцать, тонуло в тени; вершины же были ярко освещены заходящим солнцем, и на многих из них лежал снег, которого Максим прежде в этом мире не видел. Острые пики свидетельствовали об относительной молодости этих гор, но сырой и ветреный климат этой местности уже кое-где преуспел в их разрушении. Результатом противоборства природных сил стало диковинное сочетание проходов, ущелий и осыпей, хорошо различимое и с того расстояния, с которого на него глазел Максим. Он отнюдь не был склонен к любованию красивыми пейзажами, но зрелище исподволь заворожило его. Вниз мальчик сошел только с наступлением полной темноты, и даже во сне его преследовала увиденная сегодня величественная панорама.
На следующий день толпа находилась уже в непосредственной близости от подножия гор, и многими овладело веселье, выражавшееся в формах, дотоле не наблюдавшихся. Некоторые шутя целили из пистолетов в лицо товарищам, другие забавлялись, подкидывая кинжалы и ловя их за лезвие и, похоже, почти все жалели, что пролить сегодня кровь случая, по всей видимости, так и не представится. Нервное возбуждение привело к тому, что полуденную трапезу окончили быстро и, вопреки обычаю, после нее почти не отдыхали; впрочем, и идти долго не пришлось. Предостерегающий возглас, раздавшийся из передних рядов, заставил всех замереть на мгновение. Люди, еще не имевшие понятия о характере внезапно возникшей угрозы и ее масштабах, моментально сдвинулись, в том числе затем, чтобы лучше расслышать информацию, поступающую от авангарда. Человеческое скопище в своей напряженности чем-то напоминало почуявшую дичь собаку; оно медленно поворачивалось вправо, и вдруг передний край с криком бросился вперед. Задний постарался не отставать, подхватывая и увлекая среди прочих Максима, Аверю и Аленку, поскольку девочка уже достаточно окрепла, чтобы идти вместе с друзьями.
Навстречу донесся звук армейского рожка.
Глава 22.
Ступая по крови
— Допряма известно, что он меж тех гилевщиков?
— Забрось маету, Петр Дормидонтович: досужие истцы видели, и от них доведено, как он прошлую ночь калачом свернулся подле ихней телеги!
Младший царевич вытянулся в седле и приставил ладонь к бровям; словно еще не веря, он силился разглядеть Максима в толпе, передовая оконечность которой уже хорошо просматривалась с холма, где был оборудован наблюдательный пост. Солдаты, выстроившиеся сзади, любопытствовали не меньше; многие приподнимались в стременах и на цыпочках, даже если не видели ранее загадочного мальчика из иного царства и смогли бы его опознать. Спустя полминуты бесплодных усилий Петр раздраженно произнес:
— Что стоило бы приволочь его сюда!
Тимофей Стешин схоронив улыбку в усах, ответил тоном, каким взрослый урезонивает нетерпеливого ребенка:
— Нешто видано, чтобы жених выхватывал поднос с лебедем, который пред его очами все равно поставят? — Заметив, что пальцы Петра уцепились за узкое горлышко притороченной фляги, Стешин ласково положил свою руку поверх и добавил: — Недолго ждать последнего гостя на пир, который бесперечь учинится: обожди уж!
Царевич вздохнул. Сейчас он выглядел более жалко, чем когда силой клада повредил брату рассудок и погубил Василия, и даже чем при жизни Дормидонта. Казалось, сама единоличная власть, дорога до которой была почти расчищена, загодя отравляла Петра; он все чаще прикладывался к бутылке, хоть и не чувствовал никаких угрызений совести за то, что совершил. Энергия, когда-то вспыхнувшая в государевой опочивальне, неумолимо иссякала, и лишь думая о Жар-птице или находясь вблизи Стешина, Петр еще чувствовал то, что однажды вынудило его уподобить себя всесокрушающей стихии. Овладение Жар-птицей представлялось ему выходом из положения, в которое он попал, знаком, что Бог от него все-таки не отвернулся, и последней необходимой точкой в деле, затеянном еще у смертного одра родителя.
— При первой смуте меньшой сын государев, — при этих словах Петр склонился к Стешину, едва не коснувшись его плеча своей головой, — почитай, взял Жар-птицу. — Царевичу приятно было вспоминать и подчеркивать, что человек с биографией, очень похожей на его собственную, более других преуспел в погоне за ценнейшим кладом, и одновременно намекал, что сам-то пойдет и дальше. Стешин ответил ободряющим взглядом; неизвестно, намеревался ли он что-либо добавить, но даже если хотел, обстоятельства не дали на это времени. Вооруженная толпа, за которой велась слежка, увидела солдат, поскольку их яркие кафтаны были довольно приметными. Казавшийся издали совсем небольшим отряд Стешина представлялся легкой добычей, а его разгром — неплохой разминкой перед более великими свершениями уже с помощью Жар-птицы. При слабости командования общего приказа об атаке отдано не было: бунтовщики просто ринулись в ту сторону, где находился Петр, причем некоторые и узнали царевича. За неделю до этого они захватили приступом крепостицу, укрепленную одним лишь частоколом, даже безо рва. Сопротивление тогда было незначительным: лишь несколько нападавших получили ранения, и то легкие; гарнизон же частью удрал, разломав ограждение с противоположной стороны, частью передался мятежникам. Сразу после этого многие напились в стельку просто с досады, что потеха быстро окончилась; теперь эти же люди боялись только того, что имеют дело с ничтожной разведгруппой, которая еще до столкновения обратиться в бегство и не даст себя перебить. Неистовый вопль приближавшейся толпы напомнил Стешину события недавнего столичного бунта; солдаты же, готовые вступить в схватку, пребывали в безмолвии, плотно сжав губы, и лишь один десятник процедил, с презрением глядя на атакующих:
— Берсень решили до сроку пощипать, покуда зелен: скулы сведет!
На холме развернули алое с золотым вензелем знамя на длинном древке — штандарт предыдущей династии, иногда использовавшийся и в царствование Дормидонта. Тотчас загремели обоюдные выстрелы; сначала редкие, они учащались по мере того, как уменьшалось расстояние между теми, кто штурмовал позицию, и теми, кто стремился удержать ее. Обе стороны прибегли также к силе кладов, однако, по-видимому, ни одного из солдат не удалось обратить в бегство. Стешин добился большего успеха: по его приказу часть огня перенесли на задние ряды, где обыкновенно собирался менее рьяный и более склонный к панике народ, и использовали крупную дробь, отвести которую было значительно труднее, чем пули. Разодранные в ошметки вместе с одеждой тела, моментально стекленевшие глаза тех, кто имел несчастье выделиться ростом и был поражен в голову, и другие подзабытые со времен смуты вещи действительно впечатлили одураченных мужиков, имевших о серьезной войне, мягко говоря, весьма приблизительное представление. Аверя, Аленка и Максим не пострадали, укрытые плечами и спинами своих более высоких соседей. Однако живой щит неумолимо исчезал — вследствие как потерь от обстрела, так и дезертирства, уже начавшегося в арьергарде. Ребята предугадывали подобный ход событий и за несколько минут, прежде отведенных на размышление внезапно изменившимися обстоятельствами, договорились в подобном случае также немедленно оставить мятежную ватагу и, углубившись в горы, рассчитывать уже только на себя. Но ближайший путь к удобному для подъема участку хребта пролегал через поле боя наискось, и передвигаться по нему было все равно, что пересекать бурлящую реку. Те, кто пускались наутек, в большинстве своем не знали здешних мест и кидались и вправо и влево, давя менее проворных товарищей; некоторые из них были уже так потоптаны, что не могли подняться и лишь глухо хрипели, подобно задыхающимся висельникам. Ребят оттерли друг от друга; Максим помнил, что до этого успел толкнуть вперед Аленку, которую иначе непременно сшибли бы люди, несшиеся на них обоих. Тут же он почувствовал, что сам теряет равновесие, и, уже лежа на земле, оказался придавленным к ней грузным телом какого-то деревенского парня. Сила клада, использованная Стешиным, превратила его в лишенное всякого рассудка животное; звуки, вырывавшиеся из его глотки, походили скорее на бычий рев, и он до боли вцепился в плечи Максима обеими руками. Максиму уже довелось испытать подобное в тот день, когда он услыхал о Жар-птице, но теперь рядом не было Федьки, который мог бы его освободить. Приподняв немного голову, Максим увидел, что Аверя и Аленка бегут обратно, к нему. Страх за друзей, которые рисковали, быть может, жизнью, чтобы спасти его в очередной раз, и стыд за собственную беспомощность переплавились в душе Максима в единое чувство, и он, насколько хватало сил, ткнул парня кинжалом, заблаговременно украденным из походной телеги.
Парень умер, по-видимому, почти мгновенно, однако все же успел почувствовать боль и разжать пальцы. Отпихнув труп и вскочив, Максим присоединился к друзьям; это было первое совершенное им убийство. Он слышал, что многие люди, в том числе взрослые, в аналогичной ситуации бывают потрясены и даже плачут, но сам не ощущал ничего похожего. Неужели это так просто — убивать, думалось Максиму, но, с другой стороны, он чувствовал, что Аверя повел бы себя так же, и лучше понимал тех людей, которые и в эту смуту и в предыдущие губили других, с которыми у них вроде бы и не было повода враждовать. Благодаря этому поступку Максим словно побратался и с Аверей, и со всем этим миром, и теперь испытывал почти радость, как и оттого, что ценой человеческой жизни все же выбрался с друзьями на чистое пространство и мог беспрепятственно продолжить путь к своей цели.
Петр не мог разглядеть в подробностях три маленькие фигурки и скорей интуитивно понял, что эти дети — те самые, появления которых он ожидал с начала сражения. Вскрик царевича не был, однако, радостен, и Стешин не спрашивал, почему. Ребята уже начали подниматься на первый уступ и, обладая значительной форой, могли бы затеряться в горах на время, достаточное им для поисков Жар-птицы. Лишенный казны Петр не располагал должным количеством таланов, чтобы, упустив раз Максима, быстро его найти. Дорога в обход, даже верхом, была бы слишком длительной, а скакать напрямик мешала кипевшая на склоне холма рукопашная схватка. Дисциплинированность и выучка солдат противостояли численному превосходству мятежников, не исчезнувшему и после бегства арьергарда. Сила клада отсеяла робких, и остались лишь те, кто, подобно иной собаке, получившей пинок, не удирал, а накидывался с удвоенной яростью. Но если Стешин прекрасно понимал настроение царевича, то не менее четко видел и единственный выход, как и люди, которым надлежало осуществить идею — столь же величественную, сколь страшную. Еще до боя Стешин отвел лошадей назад, зная, что в обороне от кавалерии мало проку. Теперь резерву следовало, оседлав коней, пробить брешь в рядах бунтовщиков, которой мог воспользоваться Петр. Для этого требовалось ударить в лоб пьяной от крови толпе, за одну минуту убив чуть ли не столько же людей, сколько их уже пало, а значит, погибнуть и самим, поскольку при таких условиях фактически приходилось менять голову на голову. Стешин обернулся, вглядываясь в бородатые, нахмуренные лица, нет ли на каком из них нерешительности, и, не обнаружив таковой, возгласил:
— За нашего государя, ребятки! С Богом!
Приказ исполнен был незамедлительно; пехотинцы раздвинулись, давая оперативный простор штурмовой группе. Согласованность действий была на том уровне, который практически исключал избыточные потери, и лишь двое или трое не столь расторопных солдат оказались в итоге под копытами своих же всадников. Первые вражеские шеренги были буквально смяты изначальным напором почти без жертв со стороны атакующих. Однако скорость обеспечивающих прорыв ратников падала по мере того, как они углублялись в расположение опомнившегося неприятеля. Чудилось, что вот-вот — и стиснутый врагом конный клин вообще остановится и будет истреблен, так и не выполнив поставленной перед ним задачи. Но место убитых и раненых на его острие и краях солдат тотчас же занимали другие, чтобы спустя секунду или две разделить их судьбу, однако продвинувшись несколько далее, чем они. Раздираемая заживо мятежная толпа выгибалась дугою, как извивающийся в муках человек, и наконец распалась на две половины. Тут же из образовавшегося коридора наружу вырвался Петр со своей свитой, как и Максим, через кровь пройдя к Жар-птице.
Немногие всадники, уцелевшие при прорыве и теперь очутившиеся вместе с царевичем и его охраной позади бунтовщиков, немедленно развернулись, чтобы поразить их с тыла, но этого не потребовалось. Совершенный подвиг имел следствием то, чего не предполагал сам Стешин: почувствовав, что их могут ударить в спину, мятежники дрогнули на мгновение, и этого оказалось достаточно, чтобы пехота решительным натиском опрокинула их. Бросая самопалы и мечи, бунтовщики кинулись врассыпную, преследуемые солдатами. Стешин ни тогда, ни ранее не распорядился касаемо пленных, и именно своим молчанием обрек на смерть всех беглецов; впрочем, их участь была решена еще до начала схватки. Никто из них сейчас не пробовал сопротивляться; напротив, многие, когда их настигали, просили прощения, причем настолько жалким тоном, какой можно услышать еще только от провинившегося маленького ребенка. Стешина ничуть не удивляли подобные вещи. Как близкий друг главы Земского приказа, он был неплохо осведомлен о нравах лихих людей, которые мужественно бьются в лесу с солдатами, до этого не менее мужественно кладут на угли младенцев, чтобы родители сказали, куда спрятали деньги, но проявляют изрядное малодушие, едва приходится давать отчет о своих делах. Видимо, поэтому Стешину быстро прискучило глазеть на происходящую резню, и он перевел взор к вершине горной гряды; Максим и Аленка уже скрылись на противоположной стороне, но Аверя, подсаживавший сестру, замешкался на секунду.
«Что, детки? — Стешин ухмыльнулся. — Любо же мнить вам, будто вы взрослые и сами над судьбою своей властны. А не лукаво молвить, водят вас, ровно кутят на единой сворке, только покамест вам то невдомек. А как прознаете…»